Я должна уснуть, в конце-то концов. Я должна забыться сном, потому что то, что я вижу сейчас, иначе как сном не назовешь.
Ее свела новая судорога, на этот раз не такая жестокая, что поразила ее прямо в солнечное сплетение, но от которой занемели мышцы на ее левом бедре и от которой ее правая нога странным образом подскочила в воздух. Открыв глаза, она увидела вокруг себя свою спальню, где снова угасал солнечный свет и медленно опускались сумерки. День еще нельзя было назвать тем, что именуется l'heure bleue, но это время наклонно приближалось. Она слышала продолжающиеся хлопки двери, чуяла запах своего пота и мочи, прогорклого дыхания. Все было как всегда, как и должно было быть. Время двигалось только вперед, но далеко не прыжками, как это иногда бывает, когда просыпаешься среди дня после незапланированной непродолжительной дремоты. Ее руки похолодели еще больше, сказала себе она, но не стали от этого более бесчувственными, по сравнению с тем, какими были раньше. Она не спала и даже не дремала… но тем не менее, состояние, в котором она находилась, как-то называлось.
Я снова смогу туда вернуться, сказала она себе и закрыла глаза. Она опять оказалась на невероятно огромной просторной городской площади, причем в тот же самый миг когда оставила ее. Девочка, с большим желтым восклицательным знаком, располагающимся точнехонько между ее проклевывающихся грудей, смотрела на нее мрачно, но и с сочувствием.
Осталось еще кое-что, что ты должна попробовать, Джесси.
Нет, этого не может быть, ответила она Тыковке. Я уже перепробовала все, что только можно, поверь мне. И знаешь что еще? Я уверена, что если бы не выронила баночку с кремом, когда эта чертова собака испугала меня, я бы точно смогла бы освободиться от левого наручника. Мне просто не повезло, что псина появилась в такой неподходящий момент. Не всегда же может везти, верно?
Девочка подошла к ней ближе, под ее босыми ногами тихо шелестела трава.
Я говорю не о левом наручнике, Джесси. Сейчас ты точно сможешь выбраться из правого. Это почти так же ясно, как день. Уверяю тебя, что это возможно. Самый главный вопрос теперь состоит в том, насколько сильно ты теперь хочешь освободиться. Вот в чем дело.
Само собой я хочу освободиться. Я хочу жить!
Еще один шаг к ней навстречу. Эти глаза — дымчатый оттенок того, что когда-то хотело сделаться голубым, но так и не смогло добиться своего — теперь, словно бы, проникала ей прямо под кожу, dnahp`q| до самого сердца.
Вот как? Приятно слышать.
Ты что, с ума спятила? Неужели ты считаешь, что я до сих пор валялась бы тут связанная, если бы знала как…
Глаза Джесси — по-прежнему отчаянно старающиеся поголубеть, но так после всех этих лет и не добившиеся положительного результата — опять медленно раскрылись. Сохраняя выражение ужасающего спокойствия, она медленно обвела взглядом всю комнату. Ее муж, тело которого было невероятно перекручено, на этот раз смотрел прямо в потолок.
— У меня нет ни малейшего желания валяться на этой кровати прикованной к спинке наручниками, когда с наступлением темноты в доме снова появится этот призрак, — сказала она в пустое окружающее пространство.
Закрой глаза, Джесси.
Она так и сделала. Перед ней снова предстала Тыковка в своем фланелевом платьице, помеченным восклицательным знаком, но кроме того рядом с ней Джесси теперь видела и другую девочку, толстушку с прыщавым лицом. Толстушке не столько повезло, как Тыковке; ей не удалось спастись, избавление ей могла принести разве что только смерть — аксиома, принять которую Джесси была склонна все больше и больше. Толстушка уже задохнулась или была близка к тому, быть может у нее было плохо с сердцем. Ее лицо было темно-пурпурного цвета летних грозовых облаков. Один глаз вылез из своей глазницы, другой уже лопнул словно перезревшая виноградина. Ее язык, окровавленный там, где она прикусила его изнуряемая последними предсмертными муками, вываливался наружу между губами.
Содрогнувшись, Джесси снова взглянула на Тыковку.
Я не хочу закончить вот так. Чтобы не случилось со мной, я не хочу умирать. Но как же мне вырваться?
Выскользни, спокойно ответила ей Тыковка. Выскользни из когтей дьявола; ускользни от него в землю обетованную.
Измученная Джесси сумела произвести единственное сдавленное рыдание.
Неужели ты не слышала ни слова из того, что я сказала тебе? Я уронила чертову банку с кремом на пол! В дом снова пробралась бродячая псина и испугала меня и я уронила баночку с кремом на пол! Как же мне…
А я вот не забыла затмение, внезапно подала голос Тыковка, тоном той, которая пока еще сохраняет терпение, но которой до смерти надоело принимать участие в неком общепринятом официальном ритуале; ваше высочество, мои поклоны, мы скрепим наш договор рукопожатием и все такое. Именно благодаря ему мне и удалось выбраться; я хорошо помнила, что случилось во время затмения. И тебе придется тоже все в подробностях вспомнить. Сдается мне, что это твой единственный шанс выбраться на волю. Ты не сможешь просто так взять и убежать. Придется взглянуть правде в глаза.
Джесси почувствовала, как на нее накатила волна усталости и разочарования. На мгновение или около того надежда почти вернулась, но потом снова исчезла безвозвратно. У нее ничего не осталось.
Ты не поняла меня, опять подала голос Тыковка. Немного раньше мы уже проделали всю процедуру — проделали весь путь до самого низа. Да, я готова согласиться с тем, что то, что случилось теперь с тобой, имеет отношение к тому, что устроил когда-то давно со мной мой отец, я согласна с тем, что существует такая возможность, но зачем нам преодолевать эту боль снова и снова, когда на свете есть столько боли совершенно другого рода, которую стоит испытать прежде, чем Бог замучает тебя до конца и наконец плотно прикроет m` твоих глазах шоры?
Ей нечего было на такое ответить. Некому было отвечать. Девочка в голубом фланелевом платьице, маленькая девочка, которой она когда-то была, исчезла бесследно. Теперь за ее смеженными веками была только одна тьма, подобная той, что воцаряется на киноэкране после того, как фильм закончился, поэтому ей ни оставалось ничего другого, как только открыть глаза и снова обвести взглядом комнату, в которой ей предстояло умереть. Ее взгляд скользнул от двери ванной, к вышитой бантиком бабочке, заключенной в рамку, стоящей на бюро прямо над телом ее умершего мужа, лежащего теперь покрытым удивительным ковром из роя вяловатых осенних мух.
— Возьми себя в руки, Джесс. Давай-ка снова займемся затмением.
Ее глаза расширились. Потому, что она услышала в данный момент то, что на самом деле было сказано — голос доносился неоткуда и отовсюду одновременно, быть может исходил из ванной, или из холла, или зарождался в ее собственной голове, а скорее всего рождался из самого воздуха.
— Тыковка?
От ее голоса остался один только приглушенный хрип. Она постаралась подняться чуть выше и присесть, однако новая судорога пронзила насквозь ее солнечное сплетение и ей пришлось снова откинуться на спину, чтобы дождаться пока отступит боль.
— Тыковка, это ты? Это ты, дорогая?
На мгновение ей показалось, что она услышала какой-то ответ, бестелесный голос сказал ей что-то, но определенно сказать было невозможно, потому что она не смогла разобрать из сказанного ни слова. А потом голос окончательно умолк.
Давай-ка снова займемся затмением, Джесси.
— Но там не может быть ответов, — пробормотала она. — Там нет ничего, кроме боли и глупости и…
И чего еще? Чего еще?
Старый Адам. Фраза само собой, как-то естественно возникла в ее сознании, поднявшись на поверхность из глубин, где она возможно еще посиживала маленьким ребенком на скамейке между мамой и папой, болтая ногами и наблюдая как мерцает и движется падающий внутрь церкви сквозь витражи окрашенный свет, как блестят в нем ее начищенные ботинки из патентованной кожи. Одна только фраза, начертанная на стикере-листовке, и осталась в ее голове с тех самых пор, залегла в подсознание и вынырнула на поверхность теперь, только в этом все и дело. Старый Адам — а больше там, может быть и ничего не было, так-то все просто. Папочка, который все это время про себя строил планы уединения со своей миленькой и очень живой маленькой девочкой, быть может бессознательно, но все же раз за разом повторяя в уме: Ей не будет от этого никакого вреда, никакого вреда, никакого вреда. И когда наконец настало затмение, ей пришлось сидеть у него на коленках в пляжном платьице, и слишком узком и слишком коротком одновременно — в платьице, которое он сам и попросил ее надеть — и то, что планировалось, тогда и случилось. Не более чем краткая, похотливая интерлюдия, невероятно смутившая и расстроившая их обоих. Он выпрыснул на нее свое семя — в чем было все и ничего (и если тут, в этом любовном проявлении, и был какой-то подспудный смысл, то ей до него не было никакого дела, черт возьми); залив этим самым весь зад ее трусиков — далеко не самая классическая ситуация в разделе вариантов поведения образцовых Папаш и совсем не то, о чем она вычитывала в Компании Брэди, но тем не менее…
Взглянем правде в глаза, подумала она. Что касается меня, то
выбралась из заварушки, отделавшись, можно сказать, лишь мелкими царапинами, по сравнению с тем, что могло случиться… с тем что случается каждый день. Просто подобное почти не имеет места в местах под названием Пейтон-плейс или Тобакко-роад. А мой папочка совсем не первый из получивших образование в колледже мужского рода представителей верха среднего класса, вдруг решивших чуть поприжимать собственную дочку, а я далеко не первая дочка, нашедшая на своих трусиках мокрое пятно. Нельзя сказать, что то, что случилось, правильно, что этому есть какое-то оправдание или прощение; можно только сказать, что это осталось позади и слава Богу, что не случилось худшего.
Да. И теперь было бы лучше забыть все относящееся к идее пройти через случившееся еще раз, чтобы не сказала там на этот счет Тыковка. Пусть уж лучше все медленно раствориться в одной всеобщей первородной тьме единообразия, ниспустившейся на мир в миг солнечного затмения. У нее впереди еще очень много дел связанных с умиранием в этой насквозь провонявшей, заполненной жужжащими мухами спальне.
Она закрыла глаза и немедленно в ту же секунду легкий запах отцовского одеколона ударил ей в ноздри. Скорее всего ей это только показалось. Или, быть может, она услышала легкий запах его мелкого нервического пота. Ощущение твердого предмета, упирающегося снизу в ее попку. Она крутится на его коленях, пытаясь устроиться поудобней, а его рука хватает ее ногу. Затем его рука касается ее груди. Он интересуется, удобно ли ей. Потом он начинает так быстро дышать. По радио поет Марвин Гэй: Говорят, что я слишком сильно люблю, но верю я… верю я… что женщину только так и нужно любить…
Ты любишь меня, Тыковка?
Да, конечно…
Тогда ни о чем не беспокойся. Я не сделаю тебе больно. Его рука ползет, поднимается по ее голому бедру, тянет за собой подол ее пляжного платьица, тискает ее бедро. Я хочу…
— Я хочу тебе только добра, — пробормотала Джесси, чуточку подвинув затылок на спинке кровати. Выражение ее иссохшегося лица отстраненное.
— Именно так он и сказал. Господи Боже мой, он именно это и сказал. В самом деле.
Всем известно… и особенно вам девушки… что любовь бывает полна грусти, так вот моя любовь печальнее вдвойне…
Не знаю, папочка, нужно ли мне это делать… Я боюсь, что сожгу глаза.
У тебя еще двадцать секунд в запасе. Или даже больше. Не печалься. И не оглядывайся.
Потом позади нее щелкнул эластичный пояс — не на ее трусиках, а на его шортах — когда он выпустил своего Старого Адама на волю.
Ускоряя неминуемое обезвоживание ее тела, всем на удивление, из ее глаза выкатилась одинокая слеза и быстро скатилась по ее щеке.
— Я так и сделала, — проговорила Джесси хриплым, задыхающимся голосом. — Я все помню. И надеюсь, что ты был счастлив.
Да, ответила ей Тыковка и хоть Джесси больше не в состоянии была видеть девочку, она явственно ощущала на себе ее странно теплый взгляд. Ты слишком далеко забралась. Давай вернемся немножко назад. Совсем немножко.
Испытав невиданное облегчение, Джесси осознала, что то, что Тыковка хочет чтобы она вспомнила, не имеет никакого отношения к тому, что случилось в момент ее первого и последнего сексуального опыта с собственным отцом, а находится перед ним… хотя и meg`dnkcn.
Зачем мне ковыряться во всей остальной рухляди воспоминаний?
Ответ оказался далеко не однозначным, но смысл его она уловила. Не важно сколько сардинок ты хочешь отведать, одну или дюжину, тебе все равно придется открыть баночку и одновременно взглянуть сразу на всех копченых рыбок; неизбежен и ужасный маслянисто-рыбный запах. А кроме того, не убьет же ее эта древняя, почти как она сама история. А вот наручники, приковавшие ее к спинке кровати, запросто могли прикончить, в отличие от покрытых пылью воспоминаний. Пора бросить валять дурака, упираться рогом и стонать — настало время заняться настоящим делом. Настала пора разобраться в том, есть ли в словах Тыковки хоть какой-то смысл или одна сплошная болтовня.
Вернись к тому, когда он еще не начал тебя по-настоящему трогать — так, как трогать не полагается. Вернись к причинам того, почему вы оказались в этот день вдвоем. Вернись к затмению.
Джесси крепко зажмурила глаза и устремилась назад к затмению.
Глава двадцать восьмая
Тыковка? Все в порядке?
Да, но… мне немножко страшно. А тебе?
Теперь, для того чтобы понять, что вокруг что-то происходит, не было необходимости заглядывать в коробку рефлектора; день начал угасать, как это бывает когда на лик солнца вдруг набегает облако. Но виной тому было не облако; сумерки лежали недвижимы и ближайшие облака в небе лежали далеко на горизонте.
И мне тоже, сказал он и, оглянувшись на него, она с огромным облегчением открыла, что он действительно испуган. Если хочешь, можешь перебраться ко мне на колени?
А можно?
Конечно.
Она так и сделала, довольная торопясь оказаться поближе к его теплу и легкому запаху пота — запаху папочки — и все это пока день продолжал угасать. А более всего довольная потому, что ей действительно было немножко страшно, гораздо страшнее, чем об этом она думала вначале. Больше всего ей пугало то, как собираются тени на террасе, как гаснут краски дня. Никогда прежде она не видела, чтобы тени сгущались с такой скоростью, прямо у нее на глазах. Ну что ж, пусть будет что будет, мне все равно, подумала она, прижимаясь покрепче к папочке, довольная тем (по крайней мере на краткое время краткой призрачно-пугающей прелюдии), что с ней был ее старый папочка, папочка Тыковки, а не просто надоедины Джесси высокой, сутулой, угловатой… скрипучего колеса.
Можно мне посмотреть сквозь закопченное стекло, папочка?
Еще нет.
Его рука, тяжелая и теплая на ее ноге. Она накрыла его руку своей, повернулась к нему и улыбнулась.
Здорово, правда?
Да, Тыковка. И даже немножко больше, чем я предполагал.
Она снова завозилась, пытаясь пересесть так, чтобы можно было более менее удобно существовать с твердой частью отца, на которой как раз и располагалась ее попка. Он быстро и хрипло втянул в себя воздух, пригнув верхнюю губу.
Папочка? Что с тобой? Я слишком тяжелая?
Нет. В самый раз.
Можно мне посмотреть сквозь закопченое стекло?
Еще нет, Тыковка. Потерпи еще самую малость.
После того, как солнце утонуло в незримом облаке, мир перестал быть таким, каким был ранее; теперь вокруг, и это теперь в середине дня, висели густые сумерки. Она услышала, как вдалеке в лесу заухал старый филин, и от этого звука по ее спине побежали мурашки. Рейнольдс по WNCH медленно затихла и диджей, который конечно же заправлял тут всем, объявил, что скоро начнет петь Марвин Гэй.
Посмотри на озеро! сказал ей отец и она так и сделала и увидела там крадущиеся жутковатые тени, скрывающие собой безрадостный мир, из которого исчезли уже все до одного спектральные цвета, ничего не оставив после себя, кроме пастельных тонов. Она вздрогнула и сказала ему, что ей становится страшно; отец ответил ей, что ей стоит набраться духу и отогнать страх, для того чтобы постараться получить удовольствие от происходящего предложение, которое она тщательно обдумала и в котором — только через несколько лет, наконец уловила двойной смысл. А тогда…
Папочка, папочка! Солнце ушло!
Да. Вот теперь можно смотреть. Но как только я скажу тебе, что нужно остановится, ты так и сделаешь. Договорились? И чтобы никаких споров.
Он передал ей три закопченых кусочка стекла, сложенных в пачку, но прежде подал ей щипцы. Щипцы нужны были потому, что стеклышки отец вырезал из старых рам, снятых в сарае, а в своих способностях стеклореза он сомневался. Она взглянула вниз, в своем полусне, полувоспоминании и ее сознание сделало мгновенный скачек назад, так же машинально, как делает кульбит назад ловкий акробат, а все потому что, она услышала, как он сказал: Мне абсолютно не хочется, чтобы…