«Откуда они идут? Кто это делает?»
Он взял поднос, протолкался между людьми, налетел на человека перед собой, пробормотал извинение и, шатаясь, шагнул вперед.
Вассельхоффу потребовалось сконцентрироваться изо всех сил, чтобы двигаться вместе с очередью. Он достал банку минеральной воды, затем еще одну и еще, надеясь, что газированная вода размочит сухость во рту. Потом взял тарелку салата из водяного кресса, неуверенно посмотрел на нее, поставил на место. Прошел мимо стойки с омлетами (при мысли о яйцах желудок прыгнул вверх) и остановился у стола, где лежали мясные блюда. Повар большим стальным ножом отрезал ему толстый ломоть мяса на ребрышках, вилкой положил на тарелку и брызнул коричневым соусом.
Держа поднос обеими руками, Чаки подошел к ближайшему столу и тяжело сел; банки с газировкой брякнули друг о друга. Он забыл взять нож и вилку, но вообще-то ему было все равно — болезненное онемение в черепной коробке росло, уже заболели челюсти, застыла шея, и даже тот небольшой голод, который он ощущал, совсем прошел. За столом сидели две женщины и тихо разговаривали. Они замолчали и посмотрели на него. Он вспомнил, что обе — программисты из научного отдела, но как их зовут, вспомнить не мог.
— Привет, Чаки, — сказала одна из них.
— Уже виделись, — ответил Чаки.
Он дернул колечко на банке с газировкой, потом еще раз, банка открылась, выплеснув ему на руки струю коричневой жидкости. Он поднес банку ко рту и сделал большой жадный глоток. Почему-то ему было неудобно пить из банки, и у него не очень хорошо получилось — напиток потек по подбородку. Даже глотать было больно.
Черт возьми.
Он поставил банку, поморгал, прислушался к шуму в голове. Нет, он ошибся. Это не звон. Это голос. Нет, даже несколько, и все что-то ему шепчут.
И вдруг он испугался всего этого: онемения в пальцах, озноба в теле, а больше всего — шепота у себя в голове. Во рту опять пересохло, и он сделал еще один глоток, а сердце сильно застучало в груди. Чаки ощущал теплую жидкость во рту, но вкуса не чувствовал.
Звуки стали громче. И страх Чаки отступил, сменился гневом. Так нечестно. Зачем они с ним так? Он же ничего не сделал. Направляйте сигналы в голову кому-нибудь другому, на станции полно болванов.
Женщины за столом смотрели на него, тревожно нахмурившись.
— Чаки, ты в порядке?
— Да пошли вы, — ответил Чаки.
Нисколько их не волнует его здоровье. Сидят тут, таращатся, допускают, чтобы сигналы проникали ему в мозг, пока он не взорвется…
Вассельхофф резко поднялся, сбросив свой поднос и разбрызгав по столу газировку и мясной соус. Потом сильно качнулся, выправился. Кафе вокруг него плыло, а голоса в голове становились все громче. Но это было и хорошо — теперь он знал, откуда идут эти звуки. Они радиоактивные, не иначе, и какой же он дурак, что раньше этого не понял. Шатаясь, он подошел к мясному столу, схватил один из лежавших там тяжелых ножей — все еще с волокнами мяса и крошечными блестящими каплями жира. Повар что-то сказал и потянулся к нему, но Чаки взмахнул ножом, и человек отскочил. Раздался визг — едва слышный из-за голосов в голове, и Чаки не обратил на него внимания. Переваливаясь, он вышел из кафе в коридор, размахивая импровизированным оружием. Да, он понял: это радиация, она проникает ему в голову и делает его совсем больным.
Но он положит этому конец. Прямо сейчас.
Чуть не падая вперед, Чаки пошел, как мог быстро, по коридору. На этот раз он не заблудится: дорогу он хорошо знает и идти ему недалеко. Люди, попадавшиеся навстречу, прижимались к стенам, чтобы уклониться, но Чаки видел только размытые серые тени и не обращал на них внимания.
Вассельхофф брел, шаркая ногами и спотыкаясь, по коридору, а озноб бил его все сильнее, и голоса в голове становились громче. Он не слушал — нет, он не станет делать те ужасные вещи, на которые его подбивали. Он их остановит, он знает, что делать.
Ну наконец-то: впереди — большой бронированный люк, над которым ярко светится красно-желтый знак, предупреждающий о радиации, и два морских пехотинца на посту. Увидев его, оба начали кричать, но Чаки из-за гомона голосов в мозгу ничего не услышал. Один из моряков упал на колено, что-то четко артикулируя, и наставил на Чаки какой-то предмет. Вассельхофф сделал еще шаг вперед. И тут ослепительно вспыхнул свет и раздался такой гром, что заглушил даже болтовню в голове; в груди Чаки расцвела гигантская болезненная роза, он ощутил, как его яростно тащит назад, а потом, очень медленно, боль и голоса отступили в бесконечную черноту, и он наконец обрел покой.
34
Большая из двух операционных в медпункте имела все необходимое оборудование и инструменты для любого хирургического вмешательства, от стандартного удаления аппендицита до сложной лапароскопии. Однако сегодня вечером ей придали совершенно несвойственную ей функцию — она стала временным моргом.
Тело Чарльза Вассельхоффа лежало на операционном столе, немного синеватое под ярким светом. Верхняя часть черепа была удалена, мозг взвесили и вложили на место. Сейчас металлические стены операционной звенели от звука вибропилы — Крейн резал грудную кость, делая обязательное рассечение в форме буквы «Y» — вниз через грудь и вдоль живота. Рядом с доктором, возле лотка с инструментами для вскрытия, стояла девушка-интерн, сзади находилась Мишель Бишоп. Ее лицо было закрыто медицинской маской, но видно было, что лоб нахмурен.
У двери, поодаль от тела, застыл коммандер Королис.
— Доктор Крейн, когда будет готов отчет? — спросил он.
Крейн проигнорировал вопрос. Он отвел вибрирующую пилу, отдал ее интерну, повернулся к микрофону цифрового диктофона, стоявшему на столе, и продолжил говорить:
— Проникающее огнестрельное ранение грудной клетки слева. Разрыв кожи и мягких тканей. Перфорации не отмечено. Признаков близкого выстрела, таких как остатки пороха или обугливание краев раны, не наблюдается.
Он глянул на Бишоп, которая молча подала ему реберные ножницы. Он отрезал оставшиеся ребра и осторожно поднял переднюю часть грудной клетки. Помогая себе пинцетом, он изучал повреждения под безжалостным светом ламп.
— Раневой канал идет от груди к спине, немного вниз. Сама рана представляет собой круглое отверстие с пояском осаднения и небольшими радиальными разрывами по краям. Видны разрушения второго ребра впереди справа, нижней доли правого легкого, правой подключичной вены и нижнего отдела желудочно-кишечного тракта. — Он взял энтеротом, вставил его грушевидное лезвие в просвет и осторожно нажал, потянув в сторону так, чтобы внутренности сместились. — В тканях справа от тела позвонка Т-два застряла деформированная крупнокалиберная пуля. — Он осторожно достал ее при помощи пинцета и повернулся к диктофону. — Патологический диагноз: огнестрельное ранение верхней части грудной клетки с проникновением в правую плевральную полость и разрушением правой подключичной вены. Причина смерти: травма и сильное кровотечение в правой плевральной полости. Обстоятельства: убийство. Токсикологический отчет будет составлен позднее.
Королис поднял брови.
— Убийство, доктор Крейн?
— А как бы вы это назвали? — возмутился Крейн. — Самозащитой?
Он бросил пулю в металлический лоток, где она, брякая, перекатилась туда-сюда.
— Этот человек размахивал оружием в агрессивной и угрожающей манере.
Врач усмехнулся.
— Ясно. Солдаты с карабинами находились в страшной опасности.
— Вассельхофф намеревался проникнуть в охраняемую зону особой важности.
Крейн передал пинцет девушке.
— Думаете, он хотел покромсать ваш бесценный реактор кухонным ножом?
Коммандер бросил быстрый взгляд на интерна и доктора Бишоп, а потом опять посмотрел на Крейна.
— При устройстве на работу всем совершенно ясно объясняют: стратегические объекты станции будут защищаться любой ценой. А вам, доктор, следует быть осторожнее в своих высказываниях. Последствия нарушения соглашений, которые вы подписали, будут самые суровые.
— Подайте на меня в суд.
Королис помолчал немного, словно всерьез обдумывал предложение. Когда он заговорил, голос у него был мягкий, почти добрый.
— Когда можно ждать вашего отчета?
— Как только закончу. А теперь почему бы вам не выйти и не дать нам возможность продолжить работу?
Королис опять помолчал. Затем его губы сложились в едва заметную улыбку — чуть больше, чем просто оголенные зубы. Он посмотрел на тело. И, едва заметно кивнув Бишоп, развернулся и молча покинул операционную.
Трое оставшихся постояли, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Потом Бишоп вздохнула.
— Кажется, вы только что нажили врага.
— Наплевать, — ответил Крейн.
И на самом деле ему было все равно. Он ощущал почти физическое недомогание от досады на то, что на станции «Глубоководный шторм» царит атмосфера секретности и полной нетерпимости, на то, что сам он не может положить конец нездоровой обстановке, которая только что, пусть опосредованно, спровоцировала гибель Вассельхоффа. Крейн стянул перчатки, бросил их в металлический лоток и выключил диктофон. Потом повернулся к интерну:
— Вы зашьете?
Девушка кивнула.
— Хорошо, доктор Крейн. Иглой Хагедорна?
[11]
— Да, пожалуйста.
Он вышел из операционной в центральный коридор медпункта, где устало прислонился к стене. Рядом с ним встала доктор Бишоп.
— Вы готовы закончить отчет? — спросила она.
Крейн помотал головой.
— Нет. Если я и дальше буду про него думать, то слишком разозлюсь.
— Вы плохо выглядите. Вам, наверное, надо поспать.
Врач вымученно улыбнулся.
— Не получится. После такого дня, как сегодня… Кроме того, меня еще ждет Ашер. Через три часа он придет.
Бишоп посмотрела на него.
— Откуда?
— Вы не знали? Он же в декомпрессионной камере.
Женщина удивилась.
— Ашер? Зачем?
— Из-за сосудистой недостаточности. За последние несколько дней она, кажется, стала гораздо сильнее. У него появились язвы на конечностях.
— Началась закупорка? Ему не в камеру надо, он должен прийти сюда, чтобы мы сделали нужные процедуры.
— Знаю. Я ему так и говорил, но он настаивал. Он… — Крейн осекся, вспомнив заговор молчания, в который его втянули против его воли. — Он, похоже, очень близок к разгадке и поэтому наотрез отказался прекратить работу. Даже забрал с собой в камеру Мэрриса, чтобы не прерываться.
Бишоп не ответила. Она отвернулась, задумчиво глядя на пустой коридор. Крейн зевнул.
— Я все равно не могу спать, если сильно устал. Поэтому пока займусь другими бумагами. — Он помолчал. — Да, а как энцефалограммы, готовы?
— Пока только одна. Мэри Филипс — это та женщина, которая жаловалась на онемение лица и рук. Распечатка у вас в кабинете. Пойду проверю, что с другими, — я усадила лаборантку привести все в порядок, и сейчас штук пять уже должны быть готовы. Она принесет вам остальные.
— Спасибо.
Крейн смотрел, как она быстро уходит по коридору. По крайней мере, одно хорошо: их отношения значительно улучшились.
Он повернулся и неторопливо прошел в свой тесный кабинет. Бишоп, как и обещала, оставила у него на столе пухлый пакет, содержащий никак не меньше двух десятков энцефалограмм; к верхнему листку был подколот отчет. Крейн не любил читать энцефалограммы: искусство вылавливать электрические отклонения в чужих мозгах, выпутывая их из бесконечных ломаных линий, вызывало у него бешенство. Впрочем, он сам просил их сделать, потому что не мог допустить, чтобы какая-то возможность осталась неисследованной. ЭЭГ опровергнет или подтвердит его предположение о том, что все происшествия на станции имеют неврологическую подоплеку.
Крейн сел, устало потер глаза и разложил на столе распечатку. Его взгляду открылось бесконечное море ломаных линий — пейзаж внутреннего мира Мэри Филипс; кривые поднимались и опускались, меняясь по амплитуде и частоте. На первый взгляд они были ничем не примечательны, но Крейн напомнил себе, что с энцефалограммами всегда так. Это не то что кардиограммы, где отклонения всегда четко выражены и сразу бросаются в глаза. Здесь же большую роль имели относительные значения и их изменения во времени.
Крейн присмотрелся к альфа-ритму. Максимальной точки он достигал в заднем квадранте — для бодрствующих взрослых это нормально. Крейн пробежался по альфа-ритму на нескольких страницах, не обнаружив никаких отклонений, кроме недолгих, вызванных тревожностью, а может быть, гипервентиляцией. Честно говоря, альфа-ритм у этой женщины был очень хорош — ровный, без всяких признаков медленных частот.
Тогда Крейн обратился к бета-ритмам. Они наблюдались во фронтальной и центральной частях, пожалуй, казались несколько резковатыми, но все же в пределах нормальных значений. Ни один из наборов волн не проявлял ни особой асимметрии, ни иррегулярности.
Проглядывая страницы, следуя за тонкими черными линиями, которые то поднимались, то опадали, Крейн ощутил, как в душе появляется до боли знакомое ощущение разочарования. Значит, и здесь тупик.
Раздался стук в дверь, и вошла лаборантка. В руке у нее была большая кипа бумаг.
— Доктор Крейн…
— Да?
— Вот энцефалограммы, которые вы просили.
Она положила листы на стол.
Крейн оглядел кучу.
— Сколько здесь?
— Четырнадцать.
Девушка улыбнулась, кивнула и быстро вышла.
Четырнадцать. Ну и ну! И усталый Крейн вернулся к энцефалограмме Мэри Филипс.
Он изучил тета- и дельта-волны, двигаясь слева направо, аккуратно просматривая каждый десятисекундный промежуток. Фоновая активность казалась немного несимметричной, но для начала анализа и это было более или менее нормально — в ходе процедуры пациент, конечно, успокоился…
И тут среди дельта-волн он заметил серию префронтальных пиков, небольших, но ясно различимых.
Крейн нахмурился. Дельта-активность, кроме редких нерегулярных низковольтных колебаний, у взрослых наблюдается крайне редко.
Он просмотрел оставшиеся страницы. Кривые дельта-волн никуда не делись — они даже стали резче. На первый взгляд это давало картину, похожую на болезнь Пика, заболевание, при котором происходит атрофия мозга, приводящая к слабоумию. Онемение, на которое жаловалась Мэри Филипс, оказалось ранним симптомом.
Но Крейн не стал спешить с выводами. Что-то его в этих пиках беспокоило.
Вернувшись к началу, он повернул график набок. «Вертикальное прочтение» — способ просмотра электроэнцефалограммы сверху вниз, а не слева направо — позволяет сосредоточиться на какой-нибудь одной волне и ее распределении, а не рассматривать картину по полушариям. Крейн медленно листал страницы, следя за линией тета-волн. И вдруг застыл.
— Какого черта? — произнес он.
Он уронил распечатку на стол и полез в ближайший ящик, отыскивая линейку. Разыскав, он приложил ее к бумаге, всмотрелся внимательнее. А затем ощутил, как где-то у основания черепа появилось неприятное покалывание и поползло вниз по позвоночнику.
Он медленно выпрямился в кресле.
— Вот оно, — пробормотал Крейн.
Казалось, что это невозможно, но вот оно, доказательство. Эти линии на ЭЭГ Мэри Филипс — вовсе не переменные взлеты и падения, указывающие на активность мозга. Не свидетельствовали они и о какой-либо физической патологии. Пики были регулярные — непостижимо, невероятно регулярные…
Он оттолкнул распечатку Филипс и взял другую из стопки, которую принесла лаборантка. Это оказалась энцефалограмма мужчины, перенесшего микроинсульт. Быстрая проверка показала: те же болезненно четкие дельта-волны наблюдались и там.
Потребовалось минут пятнадцать, чтобы просмотреть все данные. Люди, которым делали энцефалограммы, жаловались на самые разные недомогания — от бессонницы до аритмии, тошноты и настоящих маниакальных состояний. Но у всех наблюдалось одно и то же — регулярность и точность волн, какой не может быть в природе.
Крейн отодвинул пачку распечаток с ощущением чего-то нереального. Наконец-то после долгих попыток он добился, нашел общую черту. Причина была неврологическая: дельта-волны у здоровых взрослых должны быть прямые. И даже если они дают скачки, то все равно никогда не могло быть таких ровных, вычисляемых паттернов. Это было что-то, науке пока не известное.