В конце концов мы трогаемся, медленно пробираясь через расступающуюся толпу. У нас уходит почти двадцать минут на то, чтобы одолеть длинную подъездную дорожку, ведущую от лабораторий. Мы сворачиваем прямиком на Кэмешиал-стрит, на которой скопилось еще больше народу, потом проскакиваем против потока в узкую улочку с односторонним движением. В машине все молчат и смотрят на мельтешение народа на улице: люди в панике бегут, сами не зная куда. Хотя я вижу раскрытые рты и понимаю, что они что-то кричат, сквозь толстые стекла проникает только вой сирен. Как ни странно, это пугает сильнее всего — все эти лишенные голоса, безмолвно кричащие люди.
Потом мы проносимся по такому узкому переулку, что я совершенно уверена: мы вот-вот застрянем в нем. Затем сворачиваем на другую улицу с односторонним движением, на этот раз относительно малолюдную. Мы ныряем под знак остановки и выруливаем влево, в очередной переулок. Наконец-то мы нормально движемся.
Мне приходит в голову идея попробовать дозвониться до матери по мобильному, но, когда я набираю номер, в трубке лишь зуммер неверного соединения. Должно быть, сеть перегружена. Внезапно я ощущаю себя очень маленькой. Система — это безопасность. Это все. В Портленде всегда есть кто-то смотрящий.
Но, теперь, похоже, что система ослепла.
— Включи радио, — говорю я Тони. Он повинуется. В эфире Национальная служба новостей. Голос диктора звучит успокаивающе, почти лениво — он произносит устрашающие слова абсолютно невозмутимым тоном:
— ...пролом в стене... просим всех не паниковать... пока полиция восстановит контроль... заприте окна и двери, не выходите из дома... регуляторы и все правительственные служащие объединили свои усилия...
Внезапно голос диктора обрывается. Слышен лишь треск помех. Тони крутит верньер, но из динамиков несется лишь невнятный гул и пощелкивание, сплошной белый шум. Потом внезапно раздается другой голос, чрезмерно громкий и настойчивый:
— Мы возвращаем себе город. Мы возвращаем свои права и свободу. Присоединяйтесь к нам. Разрушайте стены. Разрушайте...
Тони резким движением выключает радиоприемник. В машине повисает звенящая, оглушительная тишина. Мне вспоминается первая атака террористов, когда в десять утра мирного, обыденного вторника в Портленде одновременно прозвучали три взрыва. Я помню, я тогда находилась в машине. Когда мы с матерью услышали по радио сообщение, мы сперва не поверили. И не верили, пока не увидели дым, затягивающий небо, и хлынувший мимо нас поток людей, и пепел, падающий сверху, словно снег.
Кассандра сказала, что Фред допустил эти нападения, чтобы доказать, что заразные существуют, и продемонстрировать, что они чудовищны. Но теперь чудовища здесь, за стенами, они снова на наших улицах. Я не могу поверить, чтобы он позволил этому произойти.
Я должна верить, что Фред все исправит, даже если для этого придется убить их всех.
Наконец мы выбираемся из хаоса и толпы. Теперь мы находимся неподалеку от Камберленда, где прежде обитала Лина, в тихо ветшающей жилой части города. В отдалении начинает выть сирена на старой каланче в Манджой-Хилл, вклинивая свои печальные ноты в промежутки между воем сигналов тревоги. Мне хочется, чтобы мы вместо дома Фреда поехали к нам домой. Мне хочется свернуться клубком на своей кровати и уснуть. Мне хочется проснуться и обнаружить, что все сегодняшние события — не более чем кошмар, просочившийся сквозь исцеление.
Но мой дом больше не мой. Хотя священник и не завершил объявление, я уже официально замужем за Фредом Харгроувом. Теперь ничто не будет прежним.
Влево, на Шермана. Потом вправо, в очередной переулок, выводящий нас в парк. Когда мы доезжаем до конца аллеи, кто-то выскакивает нам наперерез, размытое серое пятно.
Тони вскрикивает и жмет на тормоза, но поздно. Я успеваю заметить потрепанную одежду и длинные спутанные волосы — заразная! — прежде чем удар сбивает ее с ног. Она, вращаясь, пролетает по капоту — на секунду напротив лобового стекла словно возникает ветряная мельница — и снова исчезает из вида.
Ярость вздымается во мне, внезапная и пугающая и ее острый пик прорывается сквозь страх. Я подаюсь вперед с криком:
— Это одна из них, одна из них! Держите ее! Тони и других охранников не надо просить дважды. Они мгновенно вылетают на улицу с пистолетами на изготовку, оставляя двери машины распахнутыми. У меня дрожат руки. Я сжимаю кулаки и откидываюсь на спинку сиденья, пытаясь успокоиться. Теперь, когда двери открыты, я слышу вой сирен более отчетливо, а еще — звуки стрельбы, словно отдаленный грохот океана.
Это Портленд, мой Портленд. В эту минуту ничего больше не имеет значения: ни ложь, ни ошибки, ни обещания, которые мы не сдержали. Это мой город. На мой город напали. Ярость усиливается.
Тони рывком поднимает девушку на ноги. Она отбивается, хотя противники превосходят ее численностью и силой. Ее лицо закрыто упавшими волосами, и она пинается и царапается, как животное. Возможно, эту я убью сама.
Лина
К тому моменту, как я добираюсь на Форест-аве-ню, звуки боя постепенно стихают — их поглощает пронзительный вой сирен. Время от времени я вижу то чью-то руку, вцепившуюся в занавеску, то круглый глаз, глядящий на меня и быстро исчезающий. Все позапирались и сидят по домам.
Я иду, опустив голову, иду как можно быстрее, невзирая на то, что лодыжка болит, если наступить неудачно, прислушиваюсь, не раздастся ли шум приближения наряда полиции или патруля. По мне сразу видно, что я из заразных, ошибиться невозможно: я в старой, забрызганной грязью одежде, мое ухо до сих пор в потеках крови. Как ни удивительно, на улицах никого. Должно быть, силы безопасности сейчас заняты в другом месте. В конце концов, здесь самый бедный район. Несомненно, город не считает, что этим людям нужна защита.
Путь и дорога для каждого... а для некоторых — путь прямо в землю.
Я добираюсь до Камберленда без проблем. Когда я вхожу в мой старый квартал, мне на мгновение кажется, будто я очутилась в прошлом. Кажется, лет сто минуло с тех времен, когда я привычно сворачивала в этот квартал по дороге из школы, когда занималась растяжкой после пробежек, закидывая ногу на скамейку на автобусной остановке, когда смотрела, как Дженни вместе с другими детьми играет жестяной банкой, как мячом, и открывает пожарные гидранты во время летней жары.
Это было целую жизнь назад. Я теперь — совсем другая Лина.
Улица тоже выглядит иначе — какой-то вялой, словно незримая черная дыра обвивает квартал и медленно затягивает его в себя. Даже не дойдя до ворот дома под номером 237, я осознаю, что там никого не будет. Эта уверенность камнем ложится у меня между легкими. Но я продолжаю в оцепенении стоять посреди тротуара, глядя на заброшенный дом (мой дом, мой старый дом, моя маленькая спальня на втором этаже, запах мыла, стирки и томатной пасты), на облезающую краску, на гниющие ступени крыльца, на заколоченные досками окна, на выцветшую красную букву «X», нарисованную спреем на двери, делающую дом проклятым.
Меня словно ударили в живот. Тетя Кэрол всегда так гордилась своим домом. Она постоянно перекрашивала его, чистила водосточные желоба, драила крыльцо.
Потом горе сменяется паникой. Куда они ушли?
Что случилось с Грейс?
В отдалении завывает сирена, словно исполняет погребальную песню. Я внезапно вспоминаю, что нахожусь в чужом, враждебном городе. Он больше не со мной. Мне здесь не рады. Сирена воет во второй раз, потом в третий. Этот сигнал означает, что все три бомбы успешно установлены. Через час они взорвутся, и начнется настоящее светопреставление.
То есть у меня есть всего час, чтобы отыскать своих, а я понятия не имею, с чего начинать.
Сзади хлопает закрывающееся окно. Повернувшись, я успеваю увидеть бледное встревоженное лицо - похоже, это миссис Хендриксон, — исчезающее из виду. Ясно лишь одно: мне нужно двигаться.
Я наклоняю голову и спешу дальше; как только мне попадается узкий переулок между зданиями, я сворачиваю с дороги. Теперь я иду наугад в надежде, что ноги сами принесут меня туда, куда нужно. Грейс. Грейс. Грейс. Я молюсь, чтобы она услышала меня.
Наобум: через Меллен, к другому переулку, черной зияющей дыре, к месту, где тени могут скрыть меня. Грейс, где ты? Мысленно я кричу, кричу так громко, что крик поглощает все остальное — и шум приближающегося автомобиля.
А потом он возникает, словно ниоткуда: мотор гудит и пыхтит, окна отражают свет мне в глаза, слепят меня, тормоза визжат, когда водитель пытается затормозить. Потом становится больно, и я чувствую, что кувыркаюсь, — кажется, я сейчас умру. Небо вращается надо мной. Я вижу улыбающееся лицо Алекса. А потом ощущаю острую боль от удара о твердую мостовую. Из меня вышибает воздух, и я перекатываюсь на спину; мои легкие судорожно трепещут, сражаясь за возможность дышать.
На мгновение, глядя в голубое небо, туго натянутое в вышине между крышами домов, я забываю, где нахожусь. Я плыву, дрейфуя по поверхности голубой воды, и знаю лишь одно: я не умерла. Мое тело по-прежнему принадлежит мне. Я сгибаю руки и шевелю ногами, чтобы убедиться в этом. Каким-то чудом я не ударилась головой.
Хлопают двери. Слышатся выкрики. Я вспоминаю, что мне нужно двигаться. Мне нужно встать. Грейс. Но прежде, чем я успеваю что-либо сделать, меня грубо хватают за руки и вздергивают на ноги. Дальше - словно череда вспышек. Темные костюмы. Пистолеты. Злобные лица.
Очень плохо.
Инстинкты берут верх, и я принимаюсь вырываться и пинаться. Я кусаю удерживающего меня охранника, но он меня не отпускает, а второй охранник делает шаг вперед и бьет меня по лицу. От удара у меня словно что-то взрывается перед глазами. Я вслепую плюю в охранника. Еще один охранник — их тут трое — целится из пистолета мне в голову. Глаза у него черные и холодные, словно из камня высеченные, полные ненависти - исцеленные не ненавидят, но и не любят, а отвращения, как будто я — какая-то особенно мерзкая разновидность насекомого, и я понимаю, что сейчас умру.
«Прости, Алекс. И Джулиан. Прости. Прости, Грейс».
Я закрываю глаза.
— Стойте!
Я открываю глаза.
С заднего сиденья выбирается какая-то девушка.
На ней белое муслиновое платье новобрачной. Ее волосы искусно уложены, а шрам от процедуры подчеркнут макияжем и превращен в маленькую разноцветную звездочку под левым ухом. Она красива. Она похожа на изображения ангелов, какими их рисуют в церкви.
Потом ее взгляд устремляется на меня, и у меня все внутри сжимается. Земля разверзается подо мной. Я не уверена, что смогла бы устоять на ногах.
— Лина, — спокойно произносит девушка. Это скорее констатация факта, чем приветствие.
Я не могу выдавить из себя ни слова. Я не могу произнести ее имени, хотя оно звенит у меня в голове, словно пронзительный крик.
Хана.
— Куда мы едем?
Хана поворачивается ко мне. Это первые слова, с которыми мне удается обратиться к ней. На секунду на ее лице проступает удивление и еще какое-то чувство. Удовольствие? Трудно сказать. У нее изменилось выражение лица, и я больше ничего с него не считываю.
— Ко мне домой, — говорит она, помолчав.
Меня тянет расхохотаться. Хана так нелепо спокойна! Она словно приглашает меня поискать музыку в ЛАММ или пристроиться рядом с ней на диване и посмотреть кино.
— Ты не собираешься сдать меня? — саркастически интересуюсь я. Я знаю, что она собирается меня сдать. Я знала это с той самой секунды, как увидела ее шрам, увидела пустоту в ее взгляде, словно в озере, потерявшем глубину.
Хана то ли не опознает вызов, то ли игнорирует его.
— Собираюсь, — просто отвечает она. — Но не прямо сейчас.
И снова какое-то выражение на миг проступает на ее лице — неуверенность, — и кажется, будто она хочет сказать что-то еще. Но вместо этого Хана, прикусив губу, отворачивается к окну.
Ее прикусывание губы заставляет меня задуматься. Это брешь в ее спокойствии, которой я никак не ожидала. Это прежняя Хана выглядывает из блистательной новой версии, и у меня снова ноет под ложечкой. Меня захлестывает стремление обнять ее, вдохнуть ее запах — «две капли ванили на локоть и жасмин на шею», — сказать, как я по ней соскучилась.
Но Хана вовремя перехватывает мой взгляд и поджимает губы. И я напоминаю себе, что прежней Ханы больше нет. Возможно, от нее теперь даже пахнет иначе. Она не задала мне ни единого вопроса о том, что со мной случилось, где я была, как я оказалась в Портленде, измазанная кровью, в одежде, покрытой коркой грязи. Она почти не смотрит на меня, а когда смотрит, в ее взгляде читается смутное, бесстрастное любопытство, словно я — какое-то странное животное в зоопарке.
Я ожидаю, что мы свернем к Вест-Энду, но вместо этого мы катим прочь с полуострова. Должно быть, Хана переехала. Здесь дома даже больше и внушительнее, чем в ее прежнем районе. Не знаю, почему я удивлена. Это единственное, что я узнала за время пребывания в сопротивлении. Исцеление — это контроль. Исцеление — это структура. И богатые все богатеют, а бедных тем временем загоняют в тесные переулки и переполненные квартиры, и им говорят, что их защищают, и обещают им, что за терпение они получат вознаграждение на небесах. Рабство, именуемое безопасностью.
Мы сворачиваем на улицу, окаймленную древними на вид кленами, чьи ветви сплетаются над головой, словно полог. Мелькает табличка с названием улицы: Эссекс-стрит. У меня снова все внутри сжимается. Эссекс-стрит, 88 — именно здесь Пиппа намеревалась установить бомбу. Сколько времени прошло с воя той сирены? Десять минут? Пятнадцать?
У меня под мышками скапливается пот. Я смотрю на проносящиеся мимо почтовые ящики. Один из этих домов — один из этих великолепных белых домов, изукрашенных решетками и куполами, словно торты, окруженных широкими белыми галереями и отделенных от улицы ярко-зелеными лужайками, — один из них взлетит на воздух менее чем через час.
Машина замедляет ход и останавливается перед вычурными чугунными воротами. Водитель высовывается из окна и набирает код на кодовом замке, и ворота плавно открываются. Это напоминает мне старый дом Джулиана в Нью-Йорке и все так же изумляет: столько электроэнергии отдают пригоршне людей!
Хана по-прежнему бесстрастно смотрит в окно, и мне внезапно хочется врезать по ее отражению в стекле. Она понятия не имеет, что представляет собой остальной мир. Она никогда не сталкивалась с лишениями, никогда не жила без пищи, без тепла, без комфорта. Как она вообще могла сделаться моей лучшей подругой? Мы всегда жили в двух разных мирах. Мне просто хватало глупости верить, что это не важно.
Высокие живые изгороди окружают машину с обеих сторон, тянутся вдоль короткой подъездной дорожки, ведущей к очередному громадному дому. Такого большого мы еще не видели. Над входной дверью прибит железный номер.
88.
На мгновение у меня темнеет перед глазами. Я моргаю. Но номер по-прежнему на месте.
Дом 88 по Эссекс-стрит. Бомба здесь. Пот щекочет мне спину. Какой в этом смысл? Остальные бомбы заложены в центре, в муниципальных зданиях, как в прошлом году.
— Ты здесь живешь? — спрашиваю я у Ханы. Она выбирается из машины все с тем же бесящим спокойствием, словно мы явились сюда со светским визитом.
Хана снова колеблется.
— Это дом Фреда, — говорит она. — Полагаю, теперь наш общий. — Заметив, что я уставилась на нее, она добавляет: — Фред Харгроув. Мэр.
Я совершенно забыла, что Хане подобрали парой Фреда Харгроува. Через сопротивление до нас доходили слухи, что Харгроув-старший был убит во время Инцидентов. Должно быть, Фред занял место отца. Теперь становится ясно, почему бомбу заложили в этом доме. Что может быть символичнее, чем нанести удар непосредственно по лидеру? Но мы просчитались. В доме будет не Фред. В доме будет Хана.