— Она меня ударила, — говорю я. Я надеюсь, что на лице остался след от пощечины Лины. — Я... я ударилась головой об стену. Она убежала.
— А, черт! — Фред запускает руку в волосы, выходит в коридор и зовет охранников. Потом снова поворачивается ко мне. — Какого хрена ты не позволила Маркусу позаботиться об этом? Почему ты вообще осталась с ней наедине?
— Я хотела получить информацию, — говорю я. — Я думала, это будет проще, если мы останемся одни.
— Черт! — повторяет Фред. Как ни странно, чем больше он взбудоражен, тем спокойнее чувствую себя я.
— Фред, что происходит?
Фред внезапно пинает стул, и тот летит через всю кухню.
— Чертов хаос, вот что происходит! — Фред непрестанно движется. Он стискивает кулаки, и на мгновение мне кажется, что он может подойти ко мне, просто чтоб было что ударить. — В беспорядках участвует добрая тысяча человек. Часть из них — заразные. Часть - ребятня. Глупо, глупо... Если они знают...
Фред внезапно умолкает, увидев, что по коридору бегут его охранники.
— Она позволила девчонке уйти, — говорит Фред, не дожидаясь, пока они спросят, что случилось. В его голосе звучит неприкрытое презрение.
Я чувствую, как Маркус смотрит на меня. Я умышленно избегаю его взгляда. Он не может точно знать, что я позволила Лине бежать. Я никак не давала понять, что знаю ее. Я старательно не смотрела на нее в машине.
Когда Маркус отворачивается к Фреду, я позволяю себе перевести дух.
— Что нам следует делать? — спрашивает Маркус.
— Не знаю. — Фред трет лоб. — Мне нужно подумать. Черт побери. Мне нужно подумать.
— Эта девушка хвасталась подкреплениями на Эссекс-стрит, — говорю я. — Она сказала, что здесь заразные в каждом доме.
— Черт! — Фред на мгновение застывает, глядя на задний двор. Потом он распрямляет плечи. — Ладно.
— Я позвоню на 1 -1 -1, вызову подкрепление. А пока идите, начинайте прочесывать улицу. Следите, нет ли движения между деревьями. Разгоните этих уродов, насколько получится. Я пойду за вами.
— Ясно. — Маркус с Биллом исчезают в коридоре. Фред берется за телефон. Я прикасаюсь к его руке.
Он раздраженно поворачивается ко мне, нажав на отбой.
— Чего тебе надо? — практически выплевывает он.
— Не ходи туда, Фред, — говорю я. — Пожалуйста. Эта девушка сказала... она сказала, что остальные вооружены. Она сказала, что они откроют огонь по тебе, как только ты высунешься за дверь...
— Ничего со мной не случится. — Он отдергивает руку.
— Пожалуйста, — повторяю я. Я закрываю глаза и возношу короткую молитву. «Мне очень жаль». — Оно того не стоит, Фред. Ты нам нужен. Оставайся в доме. Пусть полиция выполняет свою работу. Пообещай мне, что ты не выйдешь из дома.
Я вижу, как у него напрягаются мышцы подбородка. Тянется время. Каждую секунду я жду взрыва: торнадо деревянной шрапнели, ревущий столб пламени. Интересно, это будет больно?
«Прости меня, Господи, ибо я согрешила».
— Ладно, — произносит, наконец, Фред. — Обещаю. Он снова берется за трубку. — И не путайся под ногами. Я не хочу, чтобы ты где-нибудь подложила свинью.
— Я буду наверху, — говорю я. Фред уже повернулся спиной ко мне.
Я выхожу в коридор, позволяя двери закрыться за мной. Я слышу приглушенный голос Фреда сквозь дерево двери. Ад может вырваться на волю в любую минуту.
Я думаю, не подняться ли наверх, в комнату, которая должна стать моей. Я могу лечь и закрыть глаза. Я устала почти достаточно, чтобы уснуть.
Но вместо этого я открываю заднюю дверь, пересекаю террасу и выхожу в сад, тщательно следя за тем, чтобы меня не было видно из больших окон кухни. В воздухе пахнет весной, влажной землей и молодой зеленью. В ветвях поют птицы. Мокрая трава липнет к моим лодыжкам и пачкает подол моего свадебного платья.
Деревья смыкаются вокруг меня, и я больше не вижу дом.
Я не стану останавливаться посмотреть, как он горит.
Лина
Хайлендс горит.
Я чувствую запах дыма задолго до того, как дохожу туда, а когда до Хайлендса еще остается четверть мили, я вижу поднимающийся над деревьями дым и пламя, лижущее старые, потрепанные крыши.
На Хармонд-роуд я замечаю открытый гараж и заржавевший велосипед, висящий на стене, как охотничий трофей. Хотя велосипед — полная фигня, а передаточный механизм стонет и протестует, когда я пытаюсь его подрегулировать, это лучше, чем ничего. На самом деле я не против шума — дребезжания цепи или свиста ветра в ушах. Это помогает мне отвлечься от мыслей о Хане и от попыток понять, что произошло. Это заглушает звучащий у меня в ушах голос, говорящий: «Иди».
Однако же взрыв его не заглушает, как и последовавшие за ним сирены. Я слышу их даже тогда, когда уже почти добираюсь до Хайлендса — они вздымаются, словно крики.
Надеюсь, она оттуда ушла. Я молюсь, чтобы она ушла, хотя больше не знаю, кому я молюсь.
А потом я оказываюсь в Хайлендсе и могу думать только о Грейс.
Первое, что я вижу, — это огонь, перепрыгивающий с дома на дом, с дерева на крышу, с крыши на стену. Кто-то устроил здесь поджог — преднамеренно, продуманно. Первая группа заразных перешла стену неподалеку отсюда. Должно быть, это работа регуляторов.
Второе, что я замечаю, — это люди. Они бегут между деревьями, тела их неразличимы в дыму. Это пугает меня. Когда я жила в Портленде, Диринг Хайлендс был безлюдным, вычищенным после того, как обвинения в болезни превратили его в пустошь. У меня не было времени подумать, что означает тот факт, что Грейс и моя тетя теперь живут тут, или предположить, что и другие сделали его своим домом.
Я пытаюсь отыскать знакомые лица, когда люди размытыми пятнами с криками проносятся мимо меня. Я не вижу ничего, кроме очертаний и цвета. В руках у людей узлы с пожитками. Дети громко плачут, и у меня останавливается сердце: любой из этих детей может оказаться Грейс. Маленькая Грейс, не издававшая и звука, — она, возможно, пронзительно кричит где-то в полутьме.
Меня пронзает ощущение, подобное электрическому разряду, как будто огонь проник в мою кровь. Я пытаюсь вспомнить план Хайлендса, но в мозгах сплошные помехи: дом тридцать семь по Брукс-стрит, одеяло в саду и деревья, освещенные золотыми лучами заходящего солнца. Я оказываюсь на Эджвуд-стрит и понимаю, что забралась слишком далеко.
Я разворачиваюсь, кашляя, и возвращаюсь обратно тем же путем, каким приехала. Отовсюду слышится треск и грохот падения: целые дома объяты пламенем. Они стоят, словно содрогающиеся призраки, раскаленные добела, с зияющими провалами на месте дверей, с кожей, тающей и сползающей с плоти. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Это слово сверлит мне голову. Пожалуйста!
Потом я замечаю указатель на Вайнневуд-роуд: к счастью, это короткая улица, состоящая всего из трех кварталов. Здесь огонь не распространился настолько широко: он держится в переплетенных кронах деревьев и скользит по крышам — разрастающаяся бело- оранжевая корона. Поток людей среди деревьев уже поредел, но мне все равно кажется, что я слышу детский плач — призрачное жалобное эхо.
Я вся в поту, глаза жжет. Бросив велосипед, я пытаюсь восстановить дыхание. Я припускаю бегом по улице, натянув рубашку на лицо и стараясь дышать через нее. У половины домов не видно номеров. Я знаю, что Грейс, по всей вероятности, убежала. Я надеюсь, что она была одной из тех людей, кого я видела меж деревьев, но я все равно боюсь, что она могла оказаться в ловушке где-то в доме, что тетя Кэрол, дядя Вильям и Дженни могли бросить ее. Она всегда сворачивалась клубком в углах и пряталась в потайных, уединенных местах, пытаясь сделаться как можно незаметнее.
Выцветший почтовый ящик указывает на номер тридцать один, печальный, покосившийся дом. Из его верхних окон тянется дым, сквозь потрепанную крышу пробиваются языки огня. Потом я вижу ее — или, по крайней мере, мне так кажется. На мгновение я готова поклясться, что разглядела ее лицо, бледное, как пламя, в одном из окон. Но прежде, чем я успеваю ее окликнуть, она исчезает.
Я делаю глубокий вдох, проношусь через лужайку и взлетаю по полусгнившим ступеням. За входной дверью я останавливаюсь — меня на миг одолевает головокружение. Я узнаю мебель — выцветший полосатый диван, ковер с опаленной бахромой, застарелое красное пятно на подушках — это Дженни пролила виноградный сок — из моего старого дома, дома тети Кэрол в Камберленде. Я словно проваливаюсь прямиком в прошлое, но в какое-то искаженное: в прошлое, что пахнет дымом и сырыми обоями, с перекошенными стенами.
Я иду из комнаты в комнату и зову Грейс, заглядываю под мебель и в чуланчики — но везде пусто. Этот дом куда больше нашего старого, и здесь недостаточно мебели, чтобы заполнить его. Грейс ушла. Может, ее никогда здесь и не было — возможно, я просто вообразила ее лицо в окне.
Наверху все черно от дыма. Я поднимаюсь только на половину пролета, и мне приходится отступить вниз, тяжело дыша и кашляя. Теперь комнаты, выходящие на главный фасад, тоже в огне. Дешевые занавески прибиты к окнам. Они сгорают от одного касания пламени. Я упираюсь плечом в заднюю дверь — она разбухла от жара и не поддается — и в конце концов вываливаюсь на задний двор, кашляя, со слезящимися глазами. Я больше ни о чем не думаю: ноги автоматически несут меня прочь от огня, к чистому воздуху, прочь, но ногу простреливает боль, и я падаю. Я ударяюсь о землю и оборачиваюсь взглянуть, обо что же я споткнулась. Это оказывается дверная ручка погреба, с обеих сторон наполовину скрытая высокой травой.
Я не знаю, что заставляет меня податься назад и рывком отворить дверь — инстинкт, быть может, или иррациональный порыв. Крутая деревянная лестница ведет в маленький погреб, грубо вырубленный в земле. Крохотное помещение заполнено полками, на них консервные банки. На полу выстроились в ряд несколько стеклянных бутылок — возможно, с газировкой.
Грейс забилась так далеко в угол, что я запросто могла проглядеть ее. К счастью, прежде чем я успеваю закрыть дверь обратно, она шевелится, и показывается теннисная туфля. Туфли новые, но я узнаю фиолетовые шнурки: Грейс сама покрасила их.
— Грейс, — хрипло зову я. Я спускаюсь на верхнюю ступеньку. Когда мои глаза привыкают к полумраку, у меня получается рассмотреть Грейс — она выше, чем была восемь месяцев назад, а еще она более худая и более грязная, — которая скорчилась в углу и смотрит на меня безумными, перепуганными глазами. — Грейс, это я.
Я тянусь к ней, но она не шевелится. Я опускаюсь еще на одну ступеньку. Мне не хочется идти в погреб и пытаться поймать ее. Грейс всегда была проворной. Я боюсь, как бы она не поднырнула мне под руку и не убежала. Сердце больно колотится где-то в горле, а во рту привкус дыма. В погребе чувствуется какой-то резкий запах, но я его не опознаю. Я сосредотачиваюсь на Грейс, на том, чтобы убедить ее двигаться.
— Это я, Грейс, — предпринимаю я еще одну попытку. Могу лишь представить, как я должна выглядеть в ее глазах, насколько я, вероятно, изменилась. — Это я, Лина. Твоя двоюродная сестра.
Грейс напрягается, как будто я все-таки достучалась до нее и потрясла ее.
— Лина? — шепчет она. В ее голосе звучит благоговейный испуг. Но она все равно не шевелится. Над нами раздается грохот. Сук дерева или кусок крыши. Внезапно меня одолевает страх, что мы окажемся погребены здесь, если не уйдем сию секунду. Дом рухнет, и мы окажемся в ловушке.
— Пойдем, Грейси, — говорю я, нажимая на старое прозвище. Шея у меня покрывается потом. — Нам надо идти. Пойдем, ладно?
Наконец Грейс шевелится. Она неуклюже пытается встать, и я слышу звон разбивающегося стекла. Запах усиливается, обжигает мне ноздри, и внезапно я опознаю его.
Бензин.
— Я не нарочно! — говорит Грейс, и в ее пронзительном голосе звенит паника. Теперь она сидит на корточках, и я вижу, как вокруг нее по утоптанному земляному полу расплывается темное пятно.
Ужас становится огромен, он давит на меня со всех сторон.
— Грейс, солнышко, пойдем. — Я пытаюсь не допустить, чтобы в моем голосе звучала паника. — Бери меня за руку.
— Я не нарочно! — Она начинает плакать.
Я поспешно перемахиваю последние несколько ступенек, хватаю ее и прижимаю к боку. Грейс слишком велика, и нести ее неудобно, но она на удивление легенькая. Она обвивает меня ногами. Я чувствую ее ребра и торчащие тазобедренные суставы. От волос Грейс пахнет чем-то вроде топленого сала, маслом и очень-очень слабо — хозяйственным мылом.
Вверх по лестнице, в мир огня и пламени. Воздух делается водянистым; он дрожит от жара, как будто мир превращается в мираж. Было бы быстрее опустить Грейс, и пусть бежит рядом со мной, но теперь, когда я нашла ее — теперь, когда она здесь, когда она цепляется за меня, и ее сердце лихорадочно бьется в груди в одном ритме с моим, — теперь я не могу позволить ей исчезнуть.
Велосипед лежит там, где я его оставила. Слава богу. Грейс неуклюже взбирается на него, я устраиваюсь позади и отталкиваюсь от земли. Ноги у меня тяжелые, словно каменные. Но, наконец, инерция несет нас вперед. А потом я еду, еду, как только могу быстро, прочь от пальцев дыма и огня, оставляя Хайлендс гореть.
Хана
Я иду, не обращая внимания на то, где нахожусь и куда направляюсь. Я переставляю одну ногу за другой. Мои белые туфли негромко шлепают по тротуару. Я слышу в отдалении рев голосов. Солнце светит ярко и приятно греет мне плечи. Легкий ветерок шевелит листву, и деревья машут ветвями и кланяются, машут и кланяются, когда я прохожу мимо.
Одна нога за другой, одна за другой. Это так просто. Солнце такое яркое.
Что со мной будет?
Я не знаю. Возможно, я наткнусь на кого-нибудь, кто меня знает. Возможно, меня вернут родителям. Возможно, раз город не прекратил существовать и раз Фред теперь мертв, мне подберут другую пару.
Или, возможно, я буду идти, пока не дойду до края света.
Возможно. Но сейчас существует лишь высоко стоящее белое солнце, и небо, и струйки серого дыма, и голоса, звучащие, словно отдаленный океанский прибой.
Есть лишь шлепанье моих туфель и деревья, которые как будто кивают и говорят мне: «Все в порядке. Все будет в порядке».
Возможно, они все-таки правы.
Лина
Когда мы подходим к Бэк Коув, людской ручеек превращается в ревущий стремительный поток, и я с трудом маневрирую между людьми на своем велосипеде. Люди бегут, кричат, размахивают молотками, ножами и обрезками металлических труб, рвутся к какому-то неведомому мне месту назначения, и я с удивлением замечаю, что бунтуют уже не одни заразные: здесь еще и дети — некоторым из них не больше двенадцати-тринадцати, — неисцеленные и гневные. Я даже замечаю нескольких исцеленных, которые смотрят из окон на улицу и время от времени машут, выказывая солидарность.
Я выбираюсь из толпы и трясусь на велосипеде по илистому берегу бухточки, где мы с Алексом назначали свидание целую вечность назад — где он впервые пожертвовал своим счастьем ради моего. Между булыжниками старой дороги растет высокая трава, и люди раненые или мертвые — лежат в этой траве, испуская стоны или устремив незрячие взгляды в небо. Несколько тел, лежат ничком на мелководье, и вокруг них на поверхности воды расплываются красные круги.
За бухточкой, у стены, толпа все еще плотная, но здесь, похоже, в основном наши. Регуляторов и полицию, должно быть, отбросили к Старому порту. Теперь тысячи мятежников движутся в ту сторону, голоса их слились в единую мелодию ярости.
Я бросаю велосипед в тени большого куста можжевельника, беру Грейс за плечи и осматриваю ее, нет ли порезов или ушибов. Грейс дрожит и глядит на меня круглыми глазами с таким видом, словно думает, что я могу исчезнуть в любую секунду.
— Что случилось с остальными? — спрашиваю я. У Грейс под ногтями грязь, и она очень худая. Но в остальном она выглядит нормально. И не просто нормально — она красивая. У меня в горле зарождается всхлип, но я давлю его. Мы пока еще не в безопасности.