А потом он вдруг очнулся в незнакомой комнате, в незнакомом городе, в незнакомой стране и в какой-то незнакомой жизни, которая никак не могла быть его собственной... с влажными от горя глазами и ощущением потери внутри, таким острым, таким свежим, словно это произошло только вчера. Накатившая боль почти ослепила. Он попытался позвать кого-то, кто был рядом, приняв его на мгновение за своего сына, но зная - на каком-то другом уровне, - что это не сын и сыном быть не может... никогда. И в тот же миг пришло чувство одиночества, настолько всепоглощающее, что он не мог даже пошевелиться. "Я умру в одиночестве, - подумал он. - Умру вот так, слепым, и никого не будет рядом".
- Похоже, - услышал он собственный голос, - не я выбрал его, а он меня.
Если Ошо и не принял такое объяснение, то, по крайней мере, выражать несогласие не стал.
- А для чего? Об этом ты задумывался?
- Не знаю. Наверное, в каком-то смысле мы оба нуждались друг в друге.
Ошо понимающе кивнул, но мысли свои, если таковые и возникли, оставил при себе и заговорил о другом:
- Значит, о том, чтобы принять от меня бразды, ты не думал? Вообще-то я на это и рассчитывал, когда упомянул Бараху.
Смотреть в глаза старому наставнику Эш уже не мог.
- А какой смысл? Болезнь наступает, и срок мой, похоже, недолог. Ты знаешь, как было с моим отцом и с его отцом. Они оба ослепли, а дальше все пошло быстро к концу.
Ошо уже не улыбался.
- Этого я и боялся. - Он тяжело вздохнул. - Хотя и надеялся на лучшее. Мне очень жаль, Эш. Ты - настоящий друг, а таких осталось мало.
Во дворе запела лазурная птичка. Смущенный нетипичным для старого генерала проявлением эмоций, Эш отвернулся к окну.
В молодости Ошо никогда не был таким откровенным и ничего подобного себе бы не позволил - тот Ошо, каким он знал его на родине, был воспитан рошуном и выдержал испытание, из которого лишь немногие выходили живыми. Тот Ошо ушел из прежнего ордена, когда они встали на сторону богатых и всемогущих. Тот Ошо стал солдатом, дрался у Хакка и Агаса и даже выжил, чтобы с честью сражаться потом в долгой войне против богатых и всемогущих. Тот Ошо снискал себе славу и возглавил обреченную уже Народную армию. Представить себе, чтобы генерал так открыто печалился из-за судьбы товарища, было невозможно. Тем более потом, когда он увел их в ссылку, единственный генерал, сумевший вытащить своих людей из гибельной западни, в которой окончательно погибла Народная Революция.
В те дни Ошо был другим. Сухощавым, сильным, твердым. Только его крепкая рука и удержала их вместе во время долгого перехода в Мидерес, когда многие - да что там, большинство, - включая убитого горем Эша, желали только смерти - после поражения и потери любимых и близких. Когда же они добрались наконец до Мидереса и другие беженцы ушли служить наемниками, именно Ошо предложил и проложил иной, куда более рискованный путь. Путь рошанов.
И вот - иссохший старик на рассохшемся стуле, скрипящем при каждом неловком движении неуклюжего тела. Старик, увидевший конец и позволивший себе открыть сердце, чтобы излить сочувствие и сожаление.
Из окна высокой башни Эш видел рощицу деревьев мали в центре двора. На ветке одного из них и сидела певчая лазурная птичка, небесно-голубой хохолок которой ясно выделялся на фоне бронзовых листьев.
- Кого печалит уход, того печалит жизнь, - усмехнулся Эш.
- Знаю. - Генерал качнул головой.
Какое-то время они молча сидели в потоке солнечного света, в неторопливом кружении пылинок, два ветерана, слушающие короткую, бодрую песенку летней птахи. Призывает друга, подумал Эш. А тот уже не слышит.
- Мне бы только хотелось... - пробормотал наконец Ошо, но голос его дрогнул, и невысказанные слова как будто повисли в воздухе.
- Увидеть еще раз Алмазные горы, - закончил за него Эш цитатой из старинной поэмы. - И к милым прижаться губам.
- Да.
- Знаю, дружище.
Глава 13
СЕРЕЗЕ
С объявлением вендетты и отъездом трех рошунов жизнь в монастыре перешла в другое русло и будто обрела вдруг новый смысл, отсутствие которого замедляло ее прежнее течение. Даже братья постарше, предпочитавшие проводить больше времени на своих крохотных наделах, вытащили, образно выражаясь, заржавевшие клинки. Разговоры велись серьезным тоном, а смех звучал все реже.
Не затронули новые настроения разве что учеников. Большинство их просто не сознавали всей серьезности ситуации; к тому же при напряженном графике сил и времени хватало только на повседневные заботы.
Нико никогда не отличался умением заводить друзей; в этом смысле мало что изменилось и на новом месте, уединенном, отрезанном от мира. Постоянное нахождение в компании сверстников нередко утомляло его до такой степени, что он просто уходил в себя. Кто-то принимал такую отчужденность за надменность.
В прошлом замкнутость и молчаливость частенько приносили ему всевозможные проблемы, но здесь они же сработали в противоположном направлении. Другие ученики отнеслись к нему с симпатией и общались легко, на равных. Вместе с тем они чувствовали в новичке отстраненность и, узнав его получше, принимали ее не за высокомерие и заносчивость, а просто за желание быть одному. Уважая это желание, они нередко лишали Нико тех мгновений проявления подлинного товарищества, что объединяли и скрепляли всю группу. Порой доходило до того, что он, даже и жаждая их компании, не находил сил или возможностей, чтобы перебросить мостик через трещину, отделившую его от остальных.
Вот почему он так удивился, открыв в один прекрасный день, что в подобном положении оказался и еще один ученик, причем не кто иной, как Алеас.
Алеас нравился всем, но он был учеником Барахи, которого все же и презирали. Другой причиной было поведение самого Алеаса, от природы скромного и при этом обладающего блестящими способностями. Его сверстников это смущало. Сочетание несомненного таланта и скромности наводило на мысль, что Алеас в каком-то отношении выше их, а они, следовательно, ниже. На таких отношениях настоящую дружбу построить трудно.
Сходное во многом положение обоих как чужаков - пусть и не в полном смысле слова - неизбежно влекло Алеаса и Нико друг к другу. Но объединяло их не только это. Иногда они смеялись над чем-то, что казалось смешным лишь им двоим. Иногда один поддерживал другого в горячем споре. И часто они становились парой во время занятий, когда других вариантов просто не оставалось. И все же дистанция между ними сохранялась - Нико немного смущала и отпугивала уверенность выходца из Империи, тогда как Алеаса сдерживало нежелание Барахи видеть их вместе.
Монастырская жизнь оказалась совсем не такой, какой виделась Нико раньше, хотя, надо заметить, ясного представления о ней у него никогда и не было. Впрочем, какие бы смутные картины загадочного места, где людей учат убивать, ни рождало воображение, они не имели ничего общего с действительностью.
Каждый день он рубил воздух на учебной площадке, колол и душил набитую соломой куклу, скрывался от воображаемых врагов и осыпал стрелами далекие мишени. Стараясь делать все наилучшим образом, поддерживать репутацию, справляться с повседневными трудностями, юноша редко задумывался о том, как эти действия соотносятся с реальной жизнью и куда ведет путь, на который он ступил. А между тем его учили переходить некий порог - бездумно и не колеблясь. Учили с тем, чтобы однажды, когда потребуется, он смог хладнокровно убить человека.
Пока же, впрочем, день этот был еще далек. Ежедневная практика понемногу избавляла от ненужной впечатлительности, а постоянное напряжение сил отвлекало от размышлений о том, к чему это все ведет. По прошествии некоторого времени Нико вообще перестал об этом думать.
Были в новой жизни и приятные неожиданности. В какой-то момент Нико поймал себя на том, что с нетерпением ожидает сеанса медитации. Сеансы эти проходили по два раза в день, и каждый длился целый час. Некоторым они давались нелегко - главным образом тем, кто придерживался отличных от даосизма религиозных взглядов. Этого Нико понять не мог - в конце концов, от ученика требовалось лишь следование определенной практике.
Сам он истовым верующим себя не считал и всегда с трудом переносил ритуалы, исполняемые невнятно бубнящими что-то монахами в их задымленном храме, куда время от времени затаскивала его мать. И вот теперь его по-настоящему увлекали эти сеансы, проводившиеся либо в тихом зале с полированными деревянными полами и степами, либо, если благоприятствовала погода, во дворе. Религиозного содержания в этих сеансах было мало, поскольку и сами рошуны вопросами доктрины себя не утруждали. Опустившись на колени, положив руки на колени, они полностью сосредотачивались на дыхании и оставались в таком положении до удара колокола, обозначавшего истечение часа.
Со временем, научившись расслабляться и при этом сохранять концентрацию, Нико понял, что цель - полная неподвижность - вполне достижима. После сеансов он чувствовал себя посвежевшим и более собранным, заметно улучшалась и координация.
Прошло несколько недель, прежде чем Нико вспомнил, что так и не написал письмо домой. Ему даже стало не по себе от той легкости, с которой он забыл мать. В письме он сообщил, что здоров, а к сообщению приложил подробное описание обычного дня своей новой жизни, опустив при этом детали, которые могли бы вызвать у матери беспокойные мысли.
Помочь с отправкой взялся старый друг Эша по имени Кош, организовавший доставку письма в порт Чим, куда рошуны ездили за провизией. Оттуда оно ушло к одному контрабандисту, промышлявшему торговлей со Свободными портами в обход установленной маннианцами блокады. Нико надеялся, что когда-нибудь послание дойдет до адресата. Выполнив сыновний долг, Нико благополучно забыл о матери.
В День Глупца все получали выходной и могли заниматься чем угодно. Остальные ученики сбивались в группки по двое-трое, Нико же, предоставив им веселиться в меру возможностей, отправлялся на прогулку в горы, где проводил время, любуясь их величием. Такие дни превращались в подлинные праздники, напоминавшие отчасти ту счастливую пору, когда он вот так же беззаботно бродил по холмах в окрестностях их дома в компании верного Буна.
Рутина новой жизни накладывала свой отпечаток. Какое-то время Нико не оглядывался назад и не смотрел вперед.
Однажды утром, после завтрака, Нико увидел идущую через двор девушку и замер в изумлении, уронив ведро с водой. Сердце его заколотилось. Но не потому лишь только, что в монастыре появилась женщина. И не внешность ее была тому причиной - простая черная ряса да длинные прямые волосы, обрамлявшие умытое солнцем лицо с резкими чертами и большими глазами. Пожалуй, именно ее походка, свободная и уверенная, выдающая плавную грацию скрытого тканью тела, привлекла взгляд, столь долго лишенный возможности любоваться такого рода зрелищем. Забыв про ведро, Нико бросился за ней к двери в северное крыло, придумывая на ходу удобный предлог, который оправдал бы его появление там и позволил выяснить, кто такая эта незнакомка.
Проскочив в дверь, он торопливо огляделся. Девушка пропала. А может, ее и не было вовсе? Может, это все игра воображения?
В последующие дни Нико видел ее еще несколько раз. Но только мельком, когда занимался на площадке или спешил туда и не мог позволить себе задержаться. Раздраженный и сердитый, он все чаще ловил себя на том, что рыщет взглядом по сторонам, выискивая запавшую н память фигуру.
Не выдержав, он однажды за ужином обратился к Алеасу:
- Кто она?
- Кто? - переспросил Алеас, выдав себя тоном притворной невинности.
- Ты прекрасно знаешь кто. Та девушка, которую я постоянно здесь вижу.
- Она не просто та девушка, - осклабился приятель. - Она - дочь моего мастера, и тебе бы лучше не пялиться на нее и вообще держаться подальше. Мой мастер очень ревнив.
- Дочь Барахи? - Нико не верил своим ушам.
- Твое отношение к человеку никак не влияет на его способность иметь детей.
- Как ее зовут?
- Серезе.
- Мерсианское имя.
- Верно, - кивнул Алеас. - Ее мать была мерсианкой. Знаешь, ты задаешь так много вопросов. С чего бы это?
- Каких еще вопросов? - Нико отвернулся, но тут же, не удержавшись, спросил: - А она надолго здесь?
Приятель вздохнул:
- Ну ты хитрец. Рискую показаться занудой, но все же повторю. Она - дочь Барахи. Сюда приезжает на несколько недель повидать отца. Потом возвращается в Кос. Серезе работает там. На нас. Если с Серезе здесь что-то случится, если кто-то станет досаждать ей, приставать к ней - то есть заговорит, посмотрит или подумает о ней, балуясь с собой под одеялом, - мой мастер насадит на нож твои яйца. Можешь не сомневаться. Ты только глянь на него - он же и сейчас за нами наблюдает. И еще выговорит мне только за то, что я просто разговариваю с тобой.
Нико поспешил отвернуться - предупреждение Алеаса не было пустой болтовней.
Приятель занялся похлебкой, а Нико осторожно прошел взглядом по трапезной. Увы, девушки не было.
На следующее утро их дорожки наконец-то сошлись, и он мгновенно понял: сама судьба предопределила эту встречу. Нико твердо верил в такого рода вещи.
Был День Глупца и, следовательно, выходной, а потому Нико отправился в прачечную - постирать одежду, а потом, по обыкновению, прогуляться в горы.
И вот там-то, в заполненном паром помещении, напоминающем пещеру, Серезе выкручивала постиранное белье. Нико остановился у порога. Что же делать, войти или уйти?
- Привет, - небрежно бросила она, оглянувшись через плечо.
Это все решило. Он закрыл за собой дверь, прошел к висевшему над огнем железному котлу с кипящей водой, бросил на пол узелок с одеждой и только потом кивнул ей и улыбнулся.
Серезе положила тунику в корзину с бельем. Рукава ее рясы были закатаны, черные волосы убраны назад, лицо разрумянилось от жары. Наблюдая за ней, Нико решил, что она примерно одних с ним лет.
- Что? - спросила она с улыбкой, перехватив его пристальный взгляд.
Он покачал головой:
- Ничего. Меня зовут Нико. Я ученик мастера Эша.
В лице ее что-то дрогнуло; наверное, девушка лишь теперь поняла, с кем имеет дело. Взгляд ее темных глаз задержался на нем. И взгляд этот был из разряда тех, что всегда смущали его, вгоняли в краску и обращали в дрожащего дурачка.
Нико торопливо закрыл рот, боясь, что оттуда вылетит что-нибудь невразумительное или глупое, а может быть, что еще хуже, невразумительно-глупое.
- А я - Серезе. - Голос у нее был глубокий, с легкой хрипотцой, и от звука этого голоса в нем что-то встрепенулось и зазвенело.
- Знаю, - сказал он и тут же пожалел об этом.
Похоже, ей это понравилось - то, что он знает ее имя,
или его внезапное смущение.
- Ты, должно быть, мерсианка, - поспешно добавил Нико, пытаясь взять себя в руки и восстановить самообладание. - Серезе. На старомерсианском это означает "острая".
- А мне знаком твой акцент.
- Я из Бар-Хоса.
- А-а...
Снаружи долетел звон колокола.
- Что ж, это все твое. - Она махнула рукой в сторону котла и положила в корзину последнее белье.
- Подожди, - выпалил он, прежде чем в голове тревожно зазвучало предупреждение Алеаса. Сердце заколотилось от одной мысли о том, чтобы пригласить ее с собой на прогулку. Нико представил, как они идут вместе gо долине, смеются, разговаривают, все лучше узнавая друг друга. - Сегодня у меня выходной. Я собираюсь в горы, когда закончу здесь. Не хочешь составить компанию?
Пусть и ненадолго, она все же задумалась. Но потом покачала головой:
- Боюсь, не получится. Отец будет ждать.
- А-а-а, - протянул Нико, огорченный, но не убитый.
- Может быть, в другой раз. - Девушка наклонилась за корзиной, а он не мог оторвать глаз от проступивших под рясой форм.
- Я помогу.
- Не надо, я справлюсь.
Сделав вид, что не услышал, Нико подхватил корзину, оказавшуюся тяжелее, чем могло показаться, и выпрямился.
Она вышла в коридор вслед за ним. Оба остановились - разгоряченные, с блестящими от пота лицами и влажными, слипшимися в крысиные хвостики волосами - и одновременно повернулись друг к другу. Его сердце продолжало свой бешеный забег.
Хотя бы дотронуться...
- Серезе?
Дверь во двор отворилась, и проем заполнила фигура Барахи.
Девушка закатила глаза.
- Прощай, - прошептала она и смущенно улыбнулась.
Мрачный взгляд, которым Бараха наградил Нико, не обещал ничего хорошего.
Уже выходя во двор, Серезе оглянулась.
День тянулся невыносимо долго. Ученики, как обычно, потели на занятиях по кали. Кроме них, на площадке собралось немало рошунов, доводивших до совершенства боевые навыки, так что свободного места почти не оставалось. В выходящем во двор окне башни маячила фигура Ошо.
Отодвинутые в угол, ученики отрабатывали удары и простейшие комбинации под строгим присмотром Барахи.
Последний пребывал в обычном для себя настроении, раздавая обычную порцию оплеух тем, кто, по его мнению, не демонстрировал требуемой живости. Досталось и Алеасу - Бараха наорал на своего подопечного за то, что тот якобы невнимательно его слушал. Ничего из ряда вон выходящего в этом не было, Алеасу нередко доставалось больше, чем другим, но и Нико, и остальные переживали за товарища. Все знали, что Алеас лучший и такого обращения не заслуживает.
Бараха еще не завершил тираду, когда все вокруг внезапно притихли. Прервав себя, он сердито огляделся, отыскивая причину столь необычного явления.
К площадке, решительно пересекая двор, направлялся Эш. Судя по тому, что в руке старик держал меч в ножнах, в этот день он предпочел тренировку с братьями по ордену своим обычным утренним упражнениям.
Заминка продолжалась недолго, рошуны вернулись к прерванным занятиям, а вот ученикам сосредоточенности недоставало. Многие то и дело поглядывали исподтишка на старика в черной рясе, чей обнаженный клинок летал так быстро, что глаз просто не успевал за ним. В конце концов Барахе, настроение которого с появлением старика только ухудшилось, пришлось для восстановления порядка отвесить несколько подзатыльников.
Через какое-то время он объявил перерыв и громко, чтобы слышали все находившиеся рядом, обратился к Эшу:
- Вижу, старик сегодня решил поиграть с остальными.
Эш коротко взглянул на него и, не ответив, продолжил упражнение. Он и в дальнейшем игнорировал здоровяка алхаза, и Нико видел, что столь очевидное невнимание к его персоне сильно задевает гордеца.
Несколько учеников, окружив Нико, попросили рассказать, каков его мастер в настоящем деле. Выдержав необходимую для установления полной тишины паузу, он громким шепотом объявил:
- Он как глаз бури.
Все понимающе закивали, каждый по-своему интерпретируя сказанное. И только Алеас усмехнулся.