– Молоко еще осталось. И пицца. Ты пока побудешь здесь. Пей, ешь и блюй. Подождем, когда выдашь остальное.
В гостиной было жарко, душно; трое мужчин, сидевших за длинным столом темного дуба, вспотели – слишком много одежды, слишком много адреналина. Пит открыл балконную дверь и постоял не шевелясь, пока прохладный ветерок выгонял из комнаты спертый воздух.
Пит Хоффманн говорил по‑польски, чтобы те двое тоже понимали.
– В нем еще осталось кило восемьсот. Займитесь. И расплатитесь с ним, когда он закончит. Четыре процента.
Они были похожи друг на друга – обоим лет по сорок, темные костюмы стоят дорого, но выглядят дешево, бритые головы, на которых, если встать поближе, можно рассмотреть проросшую за сутки рыжеватую щетину. Отсутствующий безрадостный взгляд. Оба редко улыбались, и Хоффманн еще ни разу не видел, чтобы они смеялись. Двое в костюмах послушались, удалились в кухню, чтобы опустошить валяющегося на полу, блюющего «верблюда». За доставку партии отвечает Хоффманн, и им не хочется объяснять варшавскому руководству, что сделка провалилась.
Хоффманн повернулся к третьему, оставшемуся за столом, и наконец‑то заговорил по‑шведски.
– Здесь двадцать капсул. Двести граммов. Можешь сам посчитать.
Он посмотрел на собеседника – высокого, светловолосого, спортивного, своего ровесника, лет тридцати пяти. На госте были черные джинсы и белая футболка; пальцы, руки, шея обильно унизаны серебром. Покушение на убийство, четыре года в Тидахольме, два разбойных нападения и двадцать шесть месяцев в Мариефреде. Все верно. И все‑таки Хоффманна не оставляло чувство, от которого он не мог избавиться: что покупатель ряженый, что он играет роль – и к тому же не слишком убедительно.
Пит продолжал наблюдать за покупателем. Тот вытащил из кармана черных джинсов бритву, разрезал одну капсулу вдоль и склонился над тарелкой, чтобы понюхать содержимое.
Странное чувство не проходило.
Может, он просто под кайфом? Или нервничает. А может, именно оно заставило Пита посреди ночи позвонить Эрику, – отчетливое ощущение, что что‑то не так, чувство, которое он не смог описать, когда звонил.
Запахло цветами, тюльпанами.
Хоффманн сидел через два стула от покупателя, но прекрасно уловил запах.
Покупатель искрошил желтовато‑белую твердую массу в порошок, подцепил немного на бритву и ссыпал в пустой стакан. Втянул в шприц двадцать миллилитров воды и выпустил ее в стакан; порошок растворился, и теперь в стакане была прозрачная, но вязкая жидкость. Покупатель с довольным видом кивнул. Растворяется быстро. Получается прозрачная жидкость. Амфетамин что надо, как и обещал продавец.
– Тидахольм. Четыре года. Верно?
Звучит профессионально. Но все равно что‑то не то. Пит Хоффманн пододвинул тарелку с капсулами к себе, подождал ответа.
– Девяносто семь‑две тысячи. Но отсидел всего три. Решили, что мне хватит.
– Какой сектор? – Хоффманн внимательно разглядывал покупателя.
Ни один мускул не дрогнул. Парень глазом не моргнул, никак не проявил волнения.
Он говорил по‑шведски с легким акцентом – приехал из какой‑нибудь соседней страны. Датчанин, а может, норвежец. Покупатель вскочил, его кулак пролетел у Пита перед самым лицом. Все выглядело как надо, но Пит понимал: поздно. Покупателю надо было обидеться гораздо раньше, начать размахивать руками с самого начала, ты что же, сука, мне не доверяешь?
– Ты же видел приговор.
Вот теперь точно злость напускная.
– Еще раз. Какой сектор?
– Корпус «С». Девяносто семь‑девяносто девять.
– Корпус «С». Где именно?
Всё, поздно.
– Да что ты, мать твою, прицепился?
– Где?
– Корпус «С».
Девяносто семь‑девяносто девять.
– Корпус «С». Где именно?
Всё, поздно.
– Да что ты, мать твою, прицепился?
Двое бритоголовых в дорогих костюмах услышали громкие голоса и открыли кухонную дверь. Хоффманн махнул им рукой, чтобы не подходили ближе.
– Мио зарыли в песчаном карьере возле Ольстэкета на острове Вермдё. С двумя пулями в затылке.
Теперь в комнате на чужом языке говорили трое.
Хоффманн и двое бритоголовых заговорили по‑польски. Покупатель оглянулся, ища, как сбежать.
– Юсеф Ливанец, Виртанен, Мио. Я продолжу. Сконе вконец спился, он больше не помнит, в Тидахольме он сидел, в Кумле или вообще в Халле. А Граф… вертухаи срезали его, когда он повесился на простыне в камере следственной тюрьмы в Хернёсанде. Вот они, пять имен, которые ты назвал. Хороший выбор. Потому что никто из этих людей не сможет подтвердить, что ты с ними не сидел.
Один из этих, в темных костюмах, Мариуш, шагнул вперед с пистолетом в руке – с черным польским «радомом» – новехоньким, как стало видно, когда пистолет приблизился к виску покупателя. Хоффманн крикнул ему: «Uspokój się do diabla», крикнул «Uspokój się do diabla» несколько раз, чтобы Мариуш «Uspokój się do diabla» – успокоился, черт его дери. Никаких гребаных пистолетов ни у чьих висков.
Держа палец на предохранителе, Мариуш медленно отвел оружие, рассмеялся и опустил пистолет. Хоффманн продолжил по‑шведски:
– Знаешь Франка Стейна? – Хоффманн взглянул на покупателя.
Глаза должны быть злыми, глазами жестоко обиженного, разъяренного человека.
Но глаза покупателя были перепуганными, и рука, унизанная серебром, попыталась прикрыть их.
– Сам понимаешь, что знаю.
– Отлично. Так кто он?
– Корпус «С». Тидахольм. Доволен?
Пит Хоффманн взял со стола мобильный телефон.
– Тогда, может, поболтаешь с ним? Вы же сидели вместе.
Он поднес телефон к самому лицу покупателя, сфотографировал настороженные глаза и набрал номер, который знал наизусть. Оба молча наблюдали друг за другом, пока Хоффманн отправлял изображение и снова набирал номер.
Двое в костюмах, Мариуш и Ежи, что‑то жарко обсуждали. Z drugiej strony. Мариушу надо передвинуться, встать с другой стороны, справа от покупателя. Bliżey głowy. Подойти ближе, поднять оружие, приставить дуло к правому виску.
– Ты уж прости, мои варшавские друзья немножко нервничают.