Кто‑то снял трубку.
После недолгой беседы Пит поднял телефон.
Изображение человека с собранными в хвост длинными темными волосами и лицом, которое перестало быть молодым.
– Вот. Франк Стейн.
Хоффманн успел взглянуть покупателю в лицо, прежде чем тот отвел глаза.
– И ты… ты продолжаешь утверждать, что вы с ним знакомы?
Он закрыл крышку телефона и положил аппарат на стол.
– Мои друзья не говорят по‑шведски. То, что я скажу, я скажу только для тебя.
Короткий взгляд в сторону двоих в костюмах. Они как раз подошли поближе и обсуждали, кто с какой стороны встанет, когда придет пора приставить пистолет к голове покупателя.
– У нас с тобой проблема. Потому что ты – не тот, за кого себя выдаешь. Даю тебе две минуты. Говори, кто ты на самом деле.
– Не понял.
– Так не пойдет. Позвездел – и хватит. Рассказывай, твою мать, кто ты такой. Сейчас же. Потому что в отличие от моих друзей я понимаю, что труп – это проблема, а покупать суд – дико дорого.
Они оба ждали. Один другого. Ждали, что кто‑то заговорит первым и заглушит монотонный пшекающий голос мужчины, который все крепче прижимал свой «радом» к тонкой коже на виске.
– Ты молодец, сочинил себе достоверное прошлое. А подорвался на том, что недооценил тех, с кем собрался иметь дело. Центр этой организации – служащие польской разведки, и я могу узнать о тебе все, что захочу. Я могу спросить, в какую школу ты ходил; ты ответишь, что у тебя там заготовлено, но один‑единственный звонок – и я узнаю, правду ли ты сказал. Я могу спросить, как звали твою маму, привита ли твоя собака, какого цвета твоя новая кофеварка. Один‑единственный звонок – и я узнаю, правду ли ты мне ответил. Сейчас я так и сделаю. Наберу один‑единственный телефонный номер. И Франк Стейн тебя не узнает. Вы не сидели вместе в Тидахольме, потому что ты там не сидел. Твой приговор – фальшивка. Его сделали, чтобы ты сейчас мог сидеть со мной и делать вид, что покупаешь фабричный амфетамин.
Он все еще валялся в кровати. В такие утра тело отказывалось повиноваться, и мир был где‑то далеко.
Эрик Вильсон вдохнул влажный воздух.
В открытое окно в номер струилось раннее утро Южной Джорджии, еще прохладное, но скоро станет жарко, еще жарче, чем вчера. Вильсон попробовал следить взглядом за большим потолочным вентилятором, крутившим лопастями у него над головой, но бросил – глаза заслезились.
Ему удалось поспать всего час. Этой ночью они говорили четыре раза, и с каждым разом голос Паулы звучал все затравленнее – голос, в котором было что‑то незнакомое, нервное, растерянность, граничащая с паникой.
Знакомые звуки с полигона Федерального центра доносились уже давно. Значит, уже больше семи утра, стало быть, в Швеции уже вторая половина дня и они скоро закончат.
Он устроился в кровати, подсунув подушку под спину. Так можно смотреть в окно, за которым давно уже наступил день. Асфальтовая площадка, где Секретная служба вчера эскортировала и спасала президента, была, конечно, пустой – только эхо выстрелов словно еще звучало; а вот метров через двести, на другой учебной площадке, бодрячки из Пограничного патруля в форме, похожей на военную, бежали к бело‑зеленому вертолету, приземлившемуся неподалеку. Вильсон насчитал восемь человек; пограничники забрались в вертолет и исчезли в небе.
Вильсон вылез из постели и принял холодный душ. Это почти помогло – ночь вспомнилась отчетливее. Телефонный разговор, страх.
Брось все и уходи.
Сам знаешь – не получится.
Ты рискуешь. Тебе светит срок от десяти до четырнадцати лет.
Эрик, если я сейчас откажусь участвовать в сделке, если пойду на попятный, если сделаю это без правдоподобного объяснения… мне придется рискнуть гораздо большим. Жизнью.
Эрик Вильсон отвечал на каждый звонок, так и эдак пытаясь втолковать, что ни доставка, ни продажа без его, Вильсона, поддержки не состоится. Безуспешно. Покупатель, продавец и «верблюды» уже в Стокгольме.
Прерывать игру поздно.
Вильсон успеет торопливо позавтракать – черничные оладьи, бекон, светлый ноздреватый хлеб. Чашка черного кофе, «Нью‑Йорк таймс». Вильсон всегда садился за один и тот же столик в тихом уголке большого зала. Утро должно принадлежать только ему.
Он никогда не встречал таких, как Паула. Никто не внедрялся в организацию настолько глубоко, никто не обладал таким острым умом, не был таким собранным, хладнокровным; Вильсон работал с пятью агентами, и Паула был лучше их всех вместе взятых. Слишком хорош, чтобы быть уголовником.
Еще чашка черного кофе. Вильсон заторопился к себе в номер – он уже опаздывал.
За открытым окном жужжал высоко в небе бело‑зеленый вертолет; трое в пограничной форме болтались на свисавшем оттуда тросе. Соблюдая дистанцию в несколько метров, они спускались вниз, в опасный «приграничный район» возле мексиканской границы – еще одно учебное задание; здесь кто‑нибудь всегда выполняет очередное учебное задание. Вильсон уже почти неделю жил здесь, на военной базе на востоке США. Впереди – еще две недели занятий для приехавших сюда со всей Европы полицейских: получение информации, инфильтрация, защита свидетелей.
Вильсон закрыл окно – уборщицы не любили, когда окна оставляли открытыми, это было как‑то связано с новой системой кондиционирования в служебной гостинице, система выходила из строя, если каждый начинал проветривать номер, когда ему вздумается. Вильсон надел рубашку, увидел в зеркале высокого светловолосого мужчину средних лет, которому предстояло провести день на школьной скамье, в компании однокашников – полицейских из четырех американских штатов.
Он еще постоял. Три минуты девятого. Наверное, уже закончили.
Мобильный телефон, связывающий его с Паулой, лежал на столе справа. Как и со всех прочих, с него можно было позвонить только на один‑единственный номер, он был запрограммирован на один‑единственный номер.
Эрик даже не успел задать вопрос.
Свен Сундквист так и не научился любить длинный, темный и иногда пыльный коридор следственного отдела. Всю свою сознательную жизнь Свен проработал в управлении городской полиции Стокгольма, сидя в кабинете в конце коридора, рядом с почтовыми ящиками и торговым автоматом, и расследуя все упомянутые в уголовном кодексе преступления.