- Верно, Немочь? Чудеснее не бывает! - Бетани прижалась щекой к моей голове и шепчет мне прямо в ухо. Тупо смотрю на мигающие лампочки и напрягаю слух. Где же они? - Но как оно было бы на самом деле, ты так и не узнала. Вот в чем беда-то. Тебя выпотрошили. Было два сердца, а осталось одно. Эх, незадача! Бедненькая, несчастненькая калека!
Наконец Рафику удается оторвать руку Бетани от кресла, вызволить мое запястье и заломить ей руки за спину. Он грубо отшвыривает пациентку к стене и, дожидаясь подмоги, пытается удержать на месте.
Пошарив под сиденьем, нащупываю "громовое яйцо". Сжимаю и разжимаю пальцы. В ушах шумит все громче. Мысли разбегаются, и пару секунд я не в состоянии даже говорить. За окном далекие ветряки чертят свои ровные окружности на линии горизонта. Что-то сердце прихватило. Болит. Нет, ноет. "Так, значит, кто-то умер жуткой смертью… А ты и узнать его толком не успела. Было два сердца, осталось одно…" И тут приходит ярость, огромный распухший ком. Маленькая дрянь причинила мне боль, влезла туда, куда ход ей закрыт, и теперь я хочу одного - покалечить ее. Чем сильнее, тем лучше. И если кто-нибудь не уберет ее долой с моих глаз, еще минута - и я это сделаю. Вернее, попытаюсь. Промахнусь и в идиотской этой атаке вывалюсь из кресла. И тогда руки заломят уже мне, а потом выгонят с работы.
Наконец дверь отлетает к стене, и в студию вваливаются шесть санитаров - четверо мужчин и две женщины, все здоровенные, как танки. Наваливаются всей толпой на Бетани и распластывают ее по полу. Рафик встает, морщась от боли и потирая запястье.
Кусается, зараза, - бормочет он, размазывая кровь.
Ну что ж, Бетани, думаю, на сегодня достаточно, - выдавливаю я на выдохе, внимательно следя за тем, чтобы застрявший в горле всхлип не прорвался наружу. - Увидимся на следующем занятии.
То ли мои слова ее вдруг рассмешили, то ли еще что-то, но, пока я пробираюсь к дверям, она хохочет взахлеб, как безумная. Безумная, гадкая девчонка.
Забвение - штука нетрудная. Было бы желание. Стереть слова Бетани из памяти или нет - решение за мной. И когда по дороге к лифту я выбрасываю их из головы и из жизни, я знаю, что делаю. Токсичным отходам место на свалке.
Глава вторая
Мой новый дом аскетически прост. Прошли те времена, когда я придирчиво выбирала подушечки на диван - в тон к обивке, а может, и к занавескам тоже. Подушечки, которые неизменно оказывались на полу, когда мы с неким любителем покера предавались греху перед пылающим камином. В новой, наспех перелицованной жизни играть в дизайнера меня больше не тянет, "подушечный" вопрос сводится к качеству гелевой подкладки, на которой я сижу для профилактики пролежней, а в устройстве домашнего очага самые насущные для меня заботы - это наличие пандусов и нормального душа, и чтобы столешницы были на правильной высоте, и согласятся ли в министерстве здравоохранения оплатить установку еще каких-нибудь новшеств. Благодаря чужому несчастью я стала обладательницей отдельной квартиры на первом этаже, уже приспособленной к нуждам колясочников, причем нашлась она довольно быстро. Я прекрасно понимаю, что для инвалида это - все равно что сорвать банк в казино, и искренне благодарна судьбе. Правда, к этому чувству примешиваются и другие. Прежний хозяин, юный тетраплегик по имени Майк, пал жертвой внезапных "осложнений". Потеря его родных обернулась моей находкой. Объявление о сдаче поместила миссис Зарнак, владелица квартиры, на сайте, посвященном травмам позвоночника. Я не суеверна, но предпочитаю не задавать лишних вопросов - например, о том, что за осложнения были у Майка, в какой комнате он умер и сколько прошло времени, прежде чем его нашли.
Само здание расположено в одном из старых кварталов Хедпорта. С миссис Зарнак, которая живет на втором этаже, мы пересекаемся редко. Случается, к ней приходят гости - одинокие на вид старички; в такие дни по всему дому разносится уксусный запах ее стряпни. Иногда я думаю, что она ставит какие-то жуткие опыты и маринует гостей заживо, одного за другим.
В моей спальне прислонен к стене постер в раме (повесить его я не в состоянии) - репродукция картины Фриды Кало, которую я купила в знак протеста и отчасти потому, что она приносит мне извращенное облегчение: "Autorretrato con collar de espinas", "Автопортрет с терновым ожерельем". Окруженная тропической листвой, Фрида отрешенно смотрит из-под одной, слитной брови, выщипывать которую она отказывалась по каким-то своим, необъяснимым с точки зрения эстетики, причинам. Портрет погрудный, и инвалидного кресла не видно. На левом плече художницы - изготовившаяся к прыжку черная кошка: уши прижаты, горящий взгляд прикован к колибри с распростертыми крыльями, которая свисает с переплетения шипов на шее женщины. В мексиканском фольклоре считается, что эти птички приносят удачу и любовь. Над правым плечом виднеется увлеченная разглядыванием какого-то предмета обезьянка - любимица Фриды, подарок ее патологически неверного Диего. Те же предания гласят, что эти существа символизируют дьявола. Над головой художницы порхают бабочки и стрекозы - олицетворяющие, как мне думается, воображение и свободу. Лежа в кровати, я часто занимаюсь тем, что психоанализирую безумную, страстную Фриду, волей обстоятельств превратившую себя в алтарь боли. Раз за разом, как одержимая, рисовала она свою изощренную пытку во всех ее ипостасях, многие из которых чудовищны: художница, утыканная гвоздями; опутанная трубками; окруженная зародышами в банках; в ортопедическом корсете; в образе пронзенного стрелами оленя с ветвистыми рогами. Наверное, можно было выбрать себе другой образец для подражания, не столь кошмарный, однако во мне, как в пробирке, рождаются все новые мании, многие из которых наверняка так же ядовиты, как те, что кишели во Фридиной голове. Мысль о том, что медики изобретут какое-нибудь биоинженерное чудо и я встану на ноги, - сколько еще часов мне предстоит провести, наделяя эту мечту все новыми подробностями?
Впрочем, истина в том, что иногда мне по-прежнему хочется одного - умереть.
В прихожей висит и другая картина Фриды. Название - "Cuando te tengo a ti, vida, cuanto te quiero" - в переводе звучит так: "Как я люблю тебя, жизнь, когда ты есть у меня". Произнести нечто столь откровенно слезо-вышибательное я не могу даже шепотом (мой внутренний критик встает на дыбы), но иногда ловлю себя на том, что перекатываю на языке исходные, испанские слова, и вот так, спрятавшись за "иностранность", черпаю в них утешение. "Куандо те тенго а ти, вида, куанто те кьеро". Иногда достаточно включить телевизор, чтобы увидеть свой персональный ад в новом свете - если есть такое желание. Сегодня оно у меня есть.
Готовлю кофе, отламываю целых четыре дольки шоколада и перебираюсь на диван. Пролистнув программу, задумываюсь, что выбрать: документальный фильм о голодающих или "Что случилось с Бэби Джейн?", - и в итоге включаю новости. Еще две "живые бомбы" в Иерусалиме. Похищения, оторванные ноги, осиротевшие дети. Горестный вой закутанных в черное иранок. Американо - китайские страсти по поводу парниковых газов накалились еще на пару градусов; между тем волна жары накрыла уже всю Европу и, словно отлаженный механизм, выкашивает ряды стариков прицельными ударами в сердце. Как выразился репортер, морги "трещат по всем швам". Испанцам, французам и итальянцам приходится хуже всех.
Хотя кое-кто считает, что им-то как раз повезло. Например, выступающий сейчас представитель одной из околопланетаристских организаций, которых после провала климатического саммита ООН развелось как грибов после дождя. Когда мой отец ушел на пенсию и смог уделять больше времени своим журналам, то начал называть нашу эпоху не иначе как "временем догм". В доказательство он приводил пример планетаристов и "жаждущих": по его мнению, и моральные принципы, и те, кто их отстаивает, неуклонно скатываются к экстремизму и ханжеству. А потом отцовский мозг превратился в швейцарский сыр, и больше этой темы мы не затрагивали. А жаль, потому что отец наверняка сказал бы много интересного о том, до чего мы докатились с тех пор.
- Это естественные, органические потери, - говорит представитель "зеленых". Радикал, он вещает в пастельных тонах, подобно тем скромным, но многоопытным продавцам, которые, расхваливая свой товар, не забывают упомянуть, что купили точно такую же вещь и очень ею довольны. - Выбраковка больных и слабых - в истории человечества такое случалось и раньше, - шелестит он. - При всем моем уважении к горю родных я вижу в гибели этих пожилых людей и положительные аспекты. Игнорировать их было бы безответственно.
- Если довести вашу мысль до логического конца, выходит, вы тоже выступаете за нулевую рождаемость? К которой призывают такие мыслители, как Хэриш Модак? - спрашивает ведущий.
Я слышала о Модаке, видела его фотографию: пожилой индиец с властным лицом и тяжелыми веками. Его имя постоянно всплывает в экодебатах, а приверженцы его теорий создали тысячи "зеленых" коммун, разбросанных по всему миру. "Паникер", - кричат в один голос бульварные листки, - "Зануда", "экологическое пугало".
- Конечно. Как и любой здравомыслящий человек, заинтересованный в том, чтобы свести будущие страдания человечества к минимуму. И поверьте, таких людей гораздо больше, чем мы думаем. Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Приспосабливаемся, чем мы, собственно, всегда и занимались. Лично я готов зайти дальше, чем профессор Модак. Вспомните, какие суммы вкладывает наше общество в борьбу с такими болезнями, как СПИД и малярия, хотя логика подсказывает: эпидемии - всего лишь весьма эффективный способ, которым Гея пользуется, чтобы не допустить перенаселения. А в таком случае выходит, что наши попытки победить органические болезни ведут не к чему иному, как к росту населения и усугублению и без того…
Выключаю телевизор. Всего два года назад, когда я лежала в реабилитационной клинике, таких, как этот тип, разглагольствующий о естественных потерях, называли в лучшем случае эксцентричными маргиналами, а в худшем - экофашистами или евгенистами, к облегчению тех из нас, кто в списке кандидатов на утилизацию оказался бы на самом верху, И вот - движение, которое начиналось как легкий шумок в блогосфере, за считанные месяцы перебралось под свет софитов. Я достаточно насмотрелась на брошенных, травмированных детей и имею свое, вполне определенное мнение насчет "права" людей обзаводиться потомством. Но болезни - ведь это совсем другое дело.
"Такие болезни, как малярия…" Болезни, которые бывают где-то там, в чужих краях.
Стараясь вдыхать пореже и размышляя о любопытной трансформации слова "органический", переползаю с дивана в коляску. Впереди маячат одинокие выходные, и нужно срочно придумать какой-нибудь способ дотянуть до понедельника.
В моем новом амплуа трагической героини реквизитом служит стандартная коляска облегченной конструкции. На ней-то я и качу в этот послеобеденный час по пешеходному кварталу Хедпорта - вдоль рядов крошечных лавочек, торгующих ароматическими свечами, китайскими колокольчиками, кулонами со знаками зодиака, мылом в излишне навороченной упаковке и прочей дребеденью; потом по улочкам попроще, где продают кебабы и газеты; мимо кинотеатра, спортивного центра, засиженного птицами изваяния Маргарет Тэтчер и старушки - хиппи с косичками, которая предлагает прохожим свой товар - плюшевых червяков на длинных веревочках. День ярмарочный, на уличных прилавках разложены спелые фрукты и свежая рыба. Ароматы съестного - макрель, сыры, жареный арахис - сплетаются с терпкими запахами соли и подсыхающих водорослей. Ливень прошел, и вернулось солнце - безжалостный огненный снаряд. Раскаленный воздух обдирает гортань, сушит кожу, будто фен со сломанным выключателем. Все блестит и сверкает в дрожащем мареве. Я уже и не помню, когда в последний раз видела прохожего без темных очков. И когда сама рискнула выйти без них.
Цель моего пути - кафе, в которое я регулярно заглядываю с тех пор, как случайно его обнаружила. Причин тому три, одна важнее другой, а именно: туалетная кабина для инвалидов, вид на море и отличный кофе. Устраиваюсь в уголке, за столиком у окна, и раскрываю папку с историей болезни Бетани. Для начала просматриваю отчет доктора Эхмета: список различных медикаментов, которые ей прописывали в "дошоковый" период. Нейролептики, антидепрессанты плюс препараты, снимающие побочные эффекты: прозак, ципрамил, люстрал, рисполепт, зипрекса, тразодон, эффексор, золофт, тегретол. Далее следует отчет психотерапевта Хэмиша Бейтса, который проработал с Бетани два месяца, а потом устроился в коммерческую клинику. По его мнению, электрошок "способствовал деактуализации нигилистического бреда, но при этом привел к появлению у пациентки навязчивых идей по поводу глобального потепления, загрязнения окружающей среды, метеорологических и геологических аномалий и различного рода апокалиптических сценариев". Бейтса заинтересовали высказывания Бетани о вознесении, "понятии, которое часто упоминается в дискуссиях о конце света, особенно приверженцами доктрины религиозного движения "Жажда веры", наряду с идеей о том, что второе пришествие Мессии произойдет после "великой скорби" - семилетнего периода, во время которого Бог накажет человечество за грехи посредством всевозможных бедствий, наводнений, озер огненных и серных и проч., и проч. Хотя в свете эскалации конфликта на Ближнем Востоке и угрозы биологической войны, вызывающей серьезные опасения общественности, стоит ли удивляться всплеску интереса к таким понятиям, как "вознесение церкви"?" В последнем абзаце Бейтс, покопавшись в Интернете и переварив содержимое передовиц "Гардиан" пятилетней давности, позволяет себе пофилософствовать о "классических метафорах, за которыми скрывается душевное смятение перед лицом череды геологических и метеорологических катастроф, толкающее человеческий рассудок на отчаянный поиск логического объяснения происходящему, будь то глобальное потепление или небесная кара".
Ничего оригинального Бейтс не сказал, но в общем и целом я с ним согласна. Метания Бетани планетарны и по форме, и по масштабам. В ее воображении происходят несуществующие, но для нее - абсолютно реальные землетрясения и бури, извергаются вулканы, тает озоновый слой, рушатся миры.
По выходным бассейн кишит детворой, поэтому остаток субботы и воскресенье я провожу дома: сижу рядом с включенным вентилятором и брожу по Сети в поисках информации об электрошоковой терапии и новомодных инвалидных колясках, которые мне не по карману. Удовлетворив любопытство по обоим пунктам, переключаюсь на тот вопрос, что крутится у меня в голове с утра, навеянный передачей о "выбраковке больных и слабых". Хэдец из Калькутты, а ныне житель Парижа, геолог и бывший коллега покойного Джеймса Аавлока, создателя теории Геи, согласно которой Земля является живым организмом и обладает собственной "геофизиологией". Пробегаю глазами последнюю статью Модака, опубликованную в одном из недавних выпусков "Вашингтон пост". В своей "непомерной гордыне", пишет он, мы привыкли исходить из того, что человечество вечно. Между тем недолгий период нашего господства на Земле - лишь краткий миг по сравнению с миллиардами лет развития жизни. "Мы - творцы собственной гибели, и, когда мы исчезнем, пав жертвой бездумной экспансии, планета нас не оплачет. Напротив, у нее будут все основания радоваться. Сегодня человечество стоит на грани новой массовой катастрофы, которая если и не уничтожит нас полностью, то отбросит на самую дальнюю обочину эволюции - наверняка". В качестве иллюстрации (и весьма яркой) Модак приводит расчеты климатологов и знаменитую таблицу, из которой явствует: если планета разогреется еще на три градуса, то за счет положительной обратной связи реальное потепление составит четыре, пять, а потом и шесть градусов. "Нас, людей двадцать первого века, настигло древнее китайское проклятие: "чтоб вам жить в эпоху перемен"", - пишет он в заключение. Признаться, его пафос мне импонирует. Наверное, сам он не согласился бы с таким мнением, но в его эмоциях есть нечто библейское и в то же время индуистское. "Впервые за всю историю человечества упадок - а признаки его уже налицо - носит столь глобальный характер. В былые времена дети и внуки служили источником радости, доказательством веры в будущее генофонда. Теперь же, пожалуй, лучшее, что мы можем сделать для наших внуков, - это позаботиться о том, чтобы они никогда не появились на свет".
По сравнению с планетаристом из новостей Модак консервативнее, сдержаннее, но главный его посыл тот же: новый реализм - это пессимизм. У меня нет никаких сомнений в правильности его прогнозов и цифр. Но его выводы вгоняют меня в тоску.
Раз в год в Хедпорте проходит чемпионат Великобритании по шахматам. Шахматисты славятся не только своим неумением одеваться, но и полной неспособностью ориентироваться на местности. Неделю назад я впервые заметила напротив моих окон ярко-рыжую женщину лет сорока, взъерошенную, одетую бог знает во что. Поначалу я приняла ее за одну из странного племени шахматистов: отыграла свое и бродит теперь по Хедпорту, словно заблудившаяся переселенка. Вид у нее и правда чудаковатый. Но потом мои мысли зацепились за тот факт, что она бродит с пустыми руками. Ни одна женщина, играет она в шахматы или нет, не выйдет из дому без сумки. То, что у нее сей дежурный аксессуар отсутствовал, выдавало в ней скорее местную жительницу, а пожалуй что, и соседку, выскочившую из дому по какому-то мелкому делу. Ну или чокнутую. Бессумочница и себе, и окружающим кажется чуть ли не голой. Недоженщиной. Мир полон людей с проблемами, и чем дальше, тем больше. По каждому городку бродят свои чудаки и чудачки, которые плывут себе по жизни, как обломки кораблекрушения.
По возвращении из кафе я снова замечаю рыжую - на том же месте и опять с пустыми руками. Сегодня на ней футболка и льняные брюки. Чувствую на себе ее взгляд, но не оборачиваюсь. За то время, что занимает процедура вылезания из машины, незнакомка даже не пошевелилась. Добравшись до квартиры, выглядываю в окно: стоит, не шелохнувшись, будто манекен в почетном карауле.
Задергиваю шторы: изыди! - но уже поздно. Намеренно или невольно ей удалось выбить меня из колеи.
Ночью я лежу без сна и думаю. Хэриш Модак прав, решаю я. Люди действительно близоруки, и только политическая дальновидность и воля способна предотвратить дальнейшее разрушение биосферы. Однако какая-то часть меня - та самая, что заставляет меня не сдаваться, - восстает против его убеждения, что, дескать, такой воли нет и не будет. Иначе получится, что я выжила в кошмарной автокатастрофе только для того, чтобы горстка мировых лидеров изжарила меня заживо. "Куандо те тенго, вида, куанто те кьеро", - бормочу я свою коротенькую мантру, набор утешительных звуков. Я умею отключаться от работы, но Бетани Кролл умудряется пролезть в закрытую дверь. Хриплый шепоток у самого уха. Прицельная, неожиданная угроза. "Было два сердца, осталось одно. Так, значит, кто-то умер".