- То есть - хочу ли я выйти отсюда? Вернуться в общество? Выйти замуж, завести ребенка, сидеть с девяти до пяти на работе - или о чем там еще полагается мечтать маленьким девочкам?
- Маленьким девочкам?
- Брось. Ну эти твои дебилки из твоих дебильных групп, обсуждающие своих дебильных бойфрендов и свой дебильный секс и своих деток-олигофренов.
- Забудем о том, чего - в твоем понимании - хотят другие девочки. Чего хочешь ты?
Бетани останавливается, и мы обе смотрим на багряную стену плюща.
- Будь у меня ребенок, я назвала бы его Феликсом. Феликс значит "счастливый", верно? Такое вот ироничное имя. - Жду продолжения и думаю: а мне он всегда представлялся Максом. - Но у меня не будет детей.
У меня тоже. В больнице сказали, я чуть не умерла и "спасти плод не было никакой возможности". "Плод". Любопытный эвфемизм. Макса нет. И никогда не будет.
- А почему ты решила, что у тебя не будет детей?
- Зачем? В нашем дерьмовом мире? Я же не садистка.
Знакомая песня. Хэриш Модак ее бы поддержал.
- Я могла бы назвать тысячу разных причин, - говорю я. Хотя тут я погорячилась: поймай она меня на слове, вряд ли я смогла бы придумать хотя бы одну.
Внутренний вихрь Бетани уже мчится дальше. Она наклонилась, и я чувствую на затылке ее дыхание. Любимый ее прием, способ заставить меня понервничать.
- Выберусь я отсюда или нет - тут все от тебя зависит, Немочь, - шепчет она, нагнувшись так близко, что ее губы касаются волос у виска. Хриплый голосок пробирается все глубже, ввинчивается в меня с упорством экзотического паразита. - От того, умеешь ты делать свою так называемую работу или нет. - По позвоночнику растекается знакомая боль, взбираясь от раздробленного позвонка к шее. Передергиваюсь и меняю положение. Два года в инвалидном кресле научили меня: когда ты наполовину мертва, во второй половине иногда просыпается яростная и чуть ли не воинственная жажда жизни. - У Джой Маккоуни было девять звезд из десяти, но этого оказалось мало. Как дошло до дела, ей попросту не хватило пороху. Теперь она за это расплачивается. Но может, с тобой выйдет иначе. Тебе не приходило в голову, что судьба послала тебя сюда не просто так?
- В каком смысле?
- А в том, что поможешь ты мне выбраться отсюда или нет?
Смотрю на гордо алеющий фасад. Налетевший порыв ветра скользит по нему, срывает ворох сухих листьев. Молча поворачиваюсь к Бетани. В ее глазах застыло далекое, мечтательное выражение, как будто она всматривается за горизонт или в параллельный мир.
Завтра будет гроза, придет с запада. Люблю грозы с запада. Знаешь что, посмотрю-ка я на нее из кабинета творчества. - Тут она на секунду умолкает. - А ведь ты никогда его так не называешь. Слишком пафосно, да? - Прячу улыбку. - Вид там хороший. Запасемся попкорном, будем друг друга угощать. Усядемся рядышком и будем пить колу из одного стакана, как в кино. - Бетани молчит, и я, не глядя, знаю, что она улыбается. - А хочешь, притворимся, будто ты моя мамочка.
Глава четвёртая
По дороге домой я заезжаю в бассейн. В такую жару полседьмого - самое подходящее время: пусть вода слишком теплая - гораздо теплее восемнадцати градусов, при которых только и можно ощутить настоящую свежесть, - зато, если повезет, в моем распоряжении будет целая дорожка. Но видимо, сегодня не мой день. Не успеваю я припарковаться, на соседнем "инвалидском" месте резко останавливается машина (синий "рено-гибрид"), и сидящая внутри женщина устремляет на меня полный мольбы взгляд. Светлые глаза, рыжие, блестящие рыжие волосы… Она, давешняя незнакомка. Сегодня с ней лысеющий блондин с усталым лицом - похоже, из тех работяг, которым "ни на что не хватает времени". Старше ее. Пригнувшись к рулю, он тоже поворачивается ко мне и смущенно разводит руками, как будто взывает к моему сочувствию, а когда его спутница приоткрывает дверцу, хватает ее за рукав. В следующее мгновение они уже дерутся, а я смотрю на их жалкую схватку, и воображение рисует мне безысходную, бессловесную муку двоих, намертво прикованных друг к другу ипотечным кредитом и общими генами детей. Понятно, что их ссора каким-то неведомым образом связана со мной, и, хотя я уже припарковалась, причем очень удачно, выходить из машины не спешу. С каждым разом эта процедура дается мне все легче, но вытаскивать кресло в присутствии странной парочки отчего-то не хочется. Не нравится она мне, эта женщина.
Впрочем, менять свои планы я не хочу. Может быть, если я покручусь по парковке, они решат, что я уехала, и уедут сами. Даю задний ход и вижу в боковом зеркале, как незнакомка поворачивается к спутнику и что-то кричит. Лицо у нее совершенно несчастное. Что-то явно стряслось, какое-то непоправимое, страшное несчастье. Может, эти двое - родители кого-нибудь из оксмитских пациентов? Возраст у них подходящий. Психическое заболевание у ребенка - тяжкое испытание, не одна семья распалась по этой причине. Но если рыжеволосая незнакомка хочет со мной поговорить, почему бы ей не договориться о встрече по обычным каналам? Когда я возвращаюсь на прежнее место, их уже нет. Путь к бассейну свободен. Можно спокойно поплавать. Однако глаза рыжеволосой незнакомки мне удается стереть из памяти только после тридцати кругов.
Гроза началась. Небо пошло пятнами туч; мерно, будто гигантская сушильная машина, погромыхивает гром. В студию, где уже сидит на своем посту кряжистая бритоголовая медсестра, входит Бетани, и мы вместе смотрим на разворачивающийся за окном спектакль. Бурлит и пенится небо, над чернильной поверхностью моря потрескивают трезубцы молний. На заднем фоне сосредоточенно машут крыльями белые ветряки. Деревья с трудом удерживаются в земле, их вывернутые наизнанку кроны похожи на пучки водорослей, от которых временами отделяется нить и тут же снарядом уносится прочь. Вспышки молний озаряют погруженную во мрак студию, а Бетани кругами ходит по комнате, поворачивая голову из стороны в сторону, как будто ловит пульсацию воздуха. Открыв окно, она прижимается лицом к белым прутьям решетки и глубоко вдыхает.
- Хорошо бы очутиться на вершине горы. Стоять и ждать, и пусть в меня ударит молния. Бац! Прям в макушку. Или нырнуть в горящее море.
- Мне бы хотелось узнать, что ты думаешь о смерти. Какие у тебя ассоциации, мысли… - говорю я, просто потому, что попытаться стоит. Бетани пропускает вопрос мимо ушей. Сегодня я здесь лишняя и только отвлекаю ее от важных, королевских дум. Наконец она перестает метаться, замирает посреди комнаты и жадно втягивает наэлектризованный воздух. Лицо ее забрызгано дождем.
- Держи. - Сую ей в руки угольный карандаш с раздражением, которое почему-то не могу скрыть. - Пришла в студию, так рисуй.
Как ни странно, она безропотно садится за стол и начинает рисовать - сосредоточенно, почти уткнувшись носом в страницу, и с таким пылом, что уголек чуть не рвет бумагу. Рука так и летает над листом, взметая облачка черной пыли. Время от времени Бетани вытирает пот с лица, оставляя на коже жирные полоски сажи. В ее набросках - спирали, причудливые арабески - нет ни капли сходства с тем, что происходит за окном. Она быстро исчерчивает один лист за другим; устав от очередного рисунка, смахивает его на пол. На одном из них замечаю человеческую фигурку - мужчина ныряет со скалы.
- Кто это?
Никогда не видела клифф-дайверов? По телевизору показывали. В Акапулько. Разводят руки в стороны и ныряют со скал в море. Как Иисус.
Ты считаешь себя верующим человеком?
- Нет.
Но ведь раньше ты верила в Бога. Та церковь, в которой ты…
Его церковь. Не моя. - Показывает на виски. - Вот, видишь? Метка зверя. Врачи любят этим заниматься. Одно вводят, другое вытягивают.
- Опиши мне своего отца. Что он за человек? Я знаю, у тебя к нему двойственные чувства, но, может, ты мне о нем расскажешь?
Мотает головой.
- А о матери?
- О! Придумала, что я тебе расскажу. Очень полезный факт об электричестве. Считается, что молния не может ударить в одно и то же место дважды. Но есть люди, в которых молния попадала не два даже, а три раза. У них в крови много металла. Как у меня.
- По-твоему, ты притягиваешь несчастья? - спрашиваю я, катая кусочек мела между пальцами. Во мне зреет непреодолимое желание рисовать, и не важно, что это будет, главное - увидеть свой след и убедиться: я существую. Однако что-то мне мешает - нечто примитивное, засевшее глубоко во мне, живущее по своим, никому не известным законам.
Бетани качает головой, улыбается и укоризненно цокает языком:
- Со мной этот номер не пройдет. Забудь свои психологические штучки. Попробуй задать настоящий вопрос.
- А ты меня научи. Давай поменяемся ролями.
- Ага. Разбежалась, - смеется Бетани. - Какой идиот захочет меняться местами с калекой?
Принимаюсь наводить порядок в уголке для работы с глиной. Через минуту раздается звонок на обед, в студию входит медсестра и уводит Бетани. Я остаюсь одна.
За окном собираются тучи, растекаются волнами серого пара. Глядя на их бесшумный, призрачный бег, я вдруг понимаю, что уже не могу не думать о Бетани. Когда мои мысли сосредоточены на ней - даже если они не всегда приятны, - я забываю о себе. А забвение, как я теперь выяснила, иногда превращается в наркотик. Бетани не испытывает к нашему миру никаких добрых чувств. И если представить, что по каким-то своим - и, возможно, веским - причинам ты разделяешь ее нелюбовь, представить, будто и ты веришь, что умер в четырнадцать лет, то жить в этой клинике, воображая, будто в тебя вселился могущественный призрак - этакая разъяренная, наэлектризованная Гея, - судьба далеко не худшая. Если со всех сторон на тебя сыплются катастрофические прогнозы климатологов, а в детстве тебя кормили рассказами о геенне огненной - идее, в которую верят все больше и больше людей, - почему бы не поддаться заблуждению о том, что у тебя есть особый дар? Электрошок, как известно, на время стирает память, и можно рождаться заново, неделю за неделей, и громко сулить миру мрак и погибель или, в другом настроении, искать утешения в своих маленьких сокровищах - в мечтах и страхах, которые хранятся в подвалах твоей памяти. Я сама через это прошла и знаю, как это бывает: надежды, спрятанные на дальнюю полку или яростно отброшенные в сторону, спасительные иллюзии о том, что человек - центр вселенной, превратившиеся в бессмыслицу и абсурд.
Небо уже почти почернело - то ли день, то ли ночь. Уголок лепки - настоящая зона бедствия, и до стола, за которым работала Бетани, я добираюсь только через полчаса, за несколько минут до следующего занятия. Там, рядом с угольными небесами и изготовившимся к прыжку ныряльщиком, остался набросок - красная фигурка лежит, скособочившись, на полу. Рисунок похож на детский палка, палка, огуречик. Судя по двум треугольникам на груди и юбке, тоже треугольной, на рисунке изображена женщина.
Что-то торчит у нее из глаза.
По словам Мэри, моего физиотерапевта, число молодых пациентов с инфарктами неуклонно растет - такой вот побочный эффект алкоголизма и наркомании. Странно, что о нем так мало говорят. Среди людей в инвалидных колясках многие - моего возраста или младше; родители или даже бабушки-дедушки, сопровождающие колясочника, - явление не редкое. Подтверждение тому - мои утренние прогулки, во время которых я регулярно застаю себя за тем, что танцую дуэтом с другой парой колес, неизящно вихляя туда-сюда в попытке разъехаться с соратником по несчастью. В процессе те из нас, кто еще не разучился разговаривать, обмениваются сочувственными репликами о собачьем дерьме и разглядывают кресла друг дружки - с тем же ревнивым любопытством, с каким мужчины косятся на машины соперников, а матери - на встречные коляски. На прощание мы улыбаемся друг другу с печальным пониманием, связанные знанием о мире, в котором бытовые проблемы и неочевидные чувственные радости - изысканный вкус артишоков, некий музыкальный пассаж, не говоря уж о новых эрогенных зонах, неожиданно появившихся на смену утраченным, - значат теперь больше, чем кто-либо из нас мог себе представить. Хочу я того или нет, теперь я принадлежу к их сообществу. Нет, лучше отпилить себе голову тупой пилой, чем вступать в клуб колясочников или организовывать группу психологической помощи - хотя я вполне могла бы, с моей-то профессией. У меня своих забот по горло.
И поглядите, как хорошо я устроилась!
У меня есть работа, есть кабинет, почти личный, и паучник в горшке, который цветет и пахнет, невзирая на литры вылитого на него кофе. К тому же я отвечаю за десяток малолетних психов, среди которых - шестнадцатилетняя убийца, повернутая на апокалипсисе.
Не забывай благодарить Господа за Его милости, Габриэль.
Поступай так, как учишь других. Куандо те тенго а ти, вида, куанто те кьеро.
И заведи себе Дневник благодарности, твою мать.
Я возвращаюсь с утренней проездки, а дома меня ждет почта: посылка и конверт. По прыгающему почерку на коробке узнаю руку моей подруги Лили. Внутри - записка с предписанием "повеселиться от души" и мягкий, пахнущий духами сверток из папиросной бумаги. Тряпочка. Судя по весу - неприлично дорогая. Надрываю бумагу, и в тот же миг из нее проливается водопад алого шелка. Платье. Поднимаю его повыше: тонюсенькие бретельки, бездонное декольте, блестки по краю подола - не платье, а голубая мечта бразильского транссексуала. Тут до меня наконец доходит, что сегодня за день, и на глаза наворачиваются слезы. Неужели я вытеснила из памяти даже это? Как я могла до такой степени утратить связь с собой?
В конверте - открытка из Канады, от Пьера и его семьи. Жоэль, тот близнец, что на девять минут младше, прислал рисунок - я в инвалидном кресле, с воздушным шариком в руке, бананообразной улыбкой и длиннющими ресницами королевы красоты.
Несколько часов спустя, посреди танц-терапевтического занятия, четыре девочки в крайней стадии ожирения затевают драку, и мне приходится звать дополнительную подмогу. В результате к тому моменту, когда мне передают просьбу доктора Шелдон-Грея явиться к нему в кабинет, я чувствую себя настолько несчастной, насколько это возможно для колясочницы, которая в день своего тридцатишестилетия оказалась в городе, где у нее нет друзей. В кабинете директора меня ждет новость. Памятуя о моей нечаянной просьбе, босс организовал мне светский дебют - сегодня, на благотворительном вечере в отеле "Армада".
Ужин включен, - сияет он, вручая мне приглашение. - Коктейль в полвосьмого.
Замарашка поедет на бал!
После всех сегодняшних треволнений сия перспектива меня почему-то не радует. Я попросила достать приглашение в одном из тех приступов лихорадочного оптимизма, которые накатывают на меня время от времени, и с некоторых пор я стараюсь им поддаваться, чтобы совсем не увязнуть во мраке. Теперь же моя идея - поймать какого-нибудь незадачливого ученого и попытаться с его помощью выяснить, есть в бредовых фантазиях Бетани рациональное зерно или нет, - видится мне в ином свете. Дурацкая, непрофессиональная, наивная до безобразия затея.
- Спасибо, - говорю я. - Приду с удовольствием.
"Ну что, Габриэль Фокс, эффектные появления на высоченных шпильках вам больше не светят", - думаю я, объезжая лужу жира на полу огромной кухни отеля "Армада". Золушку понизили в статусе, и на бал она прибудет не через парадный (необорудованный) вход, а через служебный. Громыхание кастрюль, шипение жира и свист пароварок - придется ей привыкать к этим звукам. Публика рыдает. Качу мимо деловито шумящих посудомоечных машин, необъятных духовок и забрызганных соусами поваров; распахиваю двустворчатую дверь и, миновав скучный коридор, внезапно оказываюсь в шуме и гаме разодетой толпы. Моему взору предстает все то, что в "жизни до" доставляло мне виноватое удовольствие, а после аварии начало страшить: мужчины в смокингах, женщины, демонстрирующие "парадную" часть своего гардероба, официанты с подносами, полными бокалов и затейливых, экспериментального вида закусок. Чуть погодя начнутся неизбежные в таких случаях хвалебные речи о неустанных трудах неизвестных энтузиастов. В качестве утешения напоминаю себе: в конце концов, я тут по делу, ищу знающего человека, чтобы расспросить его о природных катаклизмах - вроде смерча в Абердине - и методах их предсказания. В надежде разыскать список гостей, не залезая в толпу, объезжаю зал по периметру, прячась за рядами растений в кадках. Какая-то высокая женщина меня все-таки углядела, положила наманикюренную руку мне на плечо и теперь, как будто на гигантском шарнире, наклоняется к моему лицу. Ее бусы позвякивают у меня перед самым носом.
- Добро пожаловать! Какое чудесное на вас платье!
- Э-э-э… Спасибо. - Выдавливаю из себя улыбку. - Подруга подарила. Сегодня я в нем первый раз.
По правде говоря, я чувствую себя жалкой притворщицей, которой здесь явно не место: существо среднего пола, прикинувшееся женщиной. Кроваво-красное платье на стоящей во весь рост женщине выглядело бы элегантным, но, втиснутое в коляску, кажется вульгарным. Грудь выпирает из выреза словно два шарика ванильного мороженого - "смотрите, какие мы вкусные!". Я - бюст на колесах. "Парализованная Барби отправилась на поиски приключений, но по весьма прозрачным причинам уходит домой одна".
- До чего же это воодушевляет - видеть, что здесь, среди нас, присутствуют самые настоящие жертвы этой болезни, - говорит моя собеседница заговорщическим тоном, не убирая руки. - Наглядный пример тому, что так дальше нельзя. А какой в этом позитив! Обожаю позитив. Готова поспорить - вы тоже. - Тут она ободряюще хлопает меня по голому плечу: давай, мол, подруга. - Какая же вы молодец! Сколько в вас мужества! - развивает она свою мысль по дороге к главному залу, где нас встречает море задниц и кушаков-камербандов. - И не думайте возражать! Я знаю, какая это мука, - у моей племянницы Джилли точно такой же диагноз. Ее отец иначе как "СД" это не называет. Расшифровывается как "сволочная дрянь".
Наконец до меня доходит. Спинальный дизрафизм - порок развития позвоночника. Господи, и как мне от нее избавиться? Жаль, в этом городе нет газовой камеры.
Простите. Это - результат аварии, - говорю я, похлопывая кресло, как старого верного друга. Каковым оно никогда не станет. - Может, вам лучше поговорить вон с теми людьми? - предлагаю я и показываю на трех колясочников - предположительно настоящих жертв СД. Раз они герои вечера, пусть сами и отдуваются.
- Аварии? - не отстает она.
Любопытство - это такое качество, которое мы приветствуем в себе и презираем в других.
- Автомобильной. - Со временем я научилась не вдаваться в подробности.
- Боже правый! Какая жалость. Вы такая привлекательная!
"Вы правы, - вертится у меня на языке. - Лучше бы на моем месте оказалась жуткая уродина. Ее-то вы б не жалели".