– Занимаются ли они этим бизнесом в Венеции?
– Ох, – вздохнул Лука. – Насколько я понимаю, в Венеции им негде развернуться. Население слишком старое, а молодежь, если нужно, едет на материк.
Безусловно, это было эгоистическое чувство, но Брунетти обрадовался услышанному. Да и любой человек, у которого двое детей‑подростков, независимо от того, насколько он уверен в их сознательности и предпочтениях, будет рад узнать, что в городе, в котором они живут, в обороте не так уж много наркотиков.
Интуиция подсказала Брунетти, что больше никакой информации он от Луки не получит. Да и знание имен людей, которые продают наркотики, ничего не изменит.
– Спасибо, Лука. Береги себя.
– Ты тоже, Гвидо.
Вечером, после того как дети пошли спать, он рассказал Паоле об этом разговоре и о вспышке гнева Луки при упоминании имени его жены.
– Я знаю, тебе он никогда не нравился, – констатировал Брунетти, словно извиняясь за поведение Луки.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросила Паола.
Они сидели на противоположных концах дивана и отложили свои книги, когда Гвидо начал разговор. Брунетти долго думал над ее вопросом:
– Мне кажется, что ты на стороне Марии и сочувствуешь скорее ей, чем Луке.
– Но Лука прав, – сказала Паола. – Она корова.
– А я думал, она тебе нравится.
– Она мне действительно нравится, – уверила Паола. – Однако это не мешает мне согласиться с Лукой, когда он говорит, что она корова. Но виноват в этом он сам. Когда они поженились, она была стоматологом, а он потребовал, чтобы она оставила работу. И потом, после рождения Паоло, Лука сказал, что зарабатывает достаточно денег, чтобы достойно содержать семью.
– И поэтому, – перебил Брунетти, – он несет ответственность за то, что она превратилась в корову?
– Да! – Паола, вспомнив старые обиды, нанесенные подруге, говорила теперь жестко и отрывисто. – Это он перетащил семью в Джезоло, потому что так ему было удобнее следить за клубами. И Марии пришлось поехать.
– Никто не приставлял к ее голове пистолет, Паола.
– Конечно, никто не приставлял. Но она была влюблена. – Она заметила его недовольство и поправилась: – Хорошо, они были влюблены, поэтому она уехала из Венеции в захолустный курортный городок и стала домохозяйкой и матерью.
– Это не так уж плохо, Паола.
Несмотря на его гневный взгляд, она осталась при своем мнении:
– Я знаю, что это не плохо. Но она бросила профессию, которую любила и в которой преуспела, и заперла себя в четырех стенах, чтобы воспитывать детей и заботиться о муже, который слишком много пил, курил и волочился за каждой юбкой.
Брунетти по опыту знал, что в такой ситуации лучше не подливать масла в огонь. Он молча ждал продолжения обличительной речи.
– И вот теперь, после того как прошло больше двадцати лет, она превратилась в корову. Она толстая и скучная, и, кажется, все, о чем она способна говорить, это ее дети или ее стряпня. – Паола горячилась, однако Брунетти по‑прежнему хранил молчание. – Сколько времени прошло с тех пор, как мы с ними виделись? Два года? Помнишь, как скучно нам было? Она все суетилась, спрашивая, не хотим ли мы добавки, или демонстрируя фотографии их совершенно ничем не выдающихся детей?
Брунетти вспомнил: вечер действительно был тягостный. Одна Мария, казалось, не замечала, насколько ее поведение раздражает окружающих. Брунетти осторожно спросил жену:
– Разве это не веский аргумент в пользу того, что виноват не только Лука?
Паола откинула голову на спинку дивана и громко рассмеялась:
– Нет! Ты меня не поймаешь! А если говорить серьезно, уверена, даже мой тон выдает, как мало я испытываю к ней симпатии.
Одна Мария, казалось, не замечала, насколько ее поведение раздражает окружающих. Брунетти осторожно спросил жену:
– Разве это не веский аргумент в пользу того, что виноват не только Лука?
Паола откинула голову на спинку дивана и громко рассмеялась:
– Нет! Ты меня не поймаешь! А если говорить серьезно, уверена, даже мой тон выдает, как мало я испытываю к ней симпатии. – Она взглянула на мужа, ожидая реакции на свое признание. – Существует множество вещей, которыми она могла бы заняться, но не захотела. Она не стала приглашать няньку, а ведь могла работать хотя бы неполный день. Отказалась от членства в стоматологической ассоциации и, постепенно теряя интерес ко всему, что не имело отношения к ее мальчикам, растолстела как корова!
Брунетти понял, что жена высказала все, что лежало у нее на сердце, и в ответ заметил:
– Уж не знаю, как ты к этому отнесешься, но твои высказывания подозрительно напоминают аргументы, которые я слышал от многих неверных мужей.
– Аргументы, оправдывающие их неверность?
– Да.
– К этим аргументам стоит прислушаться. – В ее голосе чувствовалась непреклонность, но не раздражение. – Жизнь предлагала Марии несколько вариантов, и все могло быть совсем по‑другому, но она сделала свой выбор. И никто, как ты справедливо выразился, не приставлял к ее голове пистолет.
– Мне ее жалко, – признался Брунетти, – и Луку тоже.
Паола, положив голову на спинку дивана, закрыла глаза и сказала:
– Мне тоже их жаль. Ты доволен, что я по‑прежнему работаю?
Он немного подумал, как лучше ответить:
– Не особенно, но я просто счастлив, что ты не растолстела.
На следующий день Патта в квестуре не появился. Он, правда, позвонил синьорине Элеттре и сообщил то, что было уже и так очевидно: его весь день не будет. Синьорина Элеттра не стала задавать вопросов, перезвонила Брунетти и поспешила обрадовать: вице‑квесторе нет, квесторе в отпуске в Ирландии, так что он, Брунетти, сейчас главный начальник.
В девять часов позвонил Вьянелло и сказал, что он получил в больнице ключи Росси и осматривает его квартиру. Ничего особенного не обнаружено, а из документов – лишь счета и платежки. Он нашел записную книжку с телефонами, и Пучетти всех обзвонил. Единственным родственником оказался дядя из Виченцы, который уже звонил в больницу и взял на себя хлопоты о похоронах. Вскоре после этого позвонил Боччезе, криминалист, и сообщил, что он отправил одного из своих помощников с бумажником Росси наверх, в кабинет Брунетти.
– Что нашли?
– Только отпечатки пальцев Росси и небольшое количество отпечатков, оставленных мальчиком, который нашел его.
Заинтригованный вероятностью существования еще одного свидетеля, Брунетти спросил:
– Каким мальчиком?
– Молодым офицером. Я не знаю его имени. Все они для меня дети.
– А, сержант Франчи.
– Ну, значит, Франчи, – равнодушно заметил Боччезе.
– Что‑нибудь еще?
– Нет. Я не смотрел, что там внутри, только снял отпечатки.
В дверях появился полицейский – один из новичков, которого Брунетти пока было неловко называть по имени. Брунетти взмахом руки пригласил его в кабинет, тот вошел и положил на стол бумажник, завернутый в полиэтиленовый пакет.
Брунетти переложил телефон к другому уху, прижав его щекой, и взял пакет. Открывая его, он спросил Боччезе:
– А внутри есть какие‑нибудь отпечатки?
– Я же сказал, на бумажнике были только эти отпечатки, – отрезал криминалист и нажал на рычаг.
Брунетти положил трубку. О Боччезе творили, что он настолько виртуозен в своей профессии, что мог бы найти отпечатки пальцев даже на такой маслянистой субстанции, как душа политика, и поэтому ему было предоставлено больше свободы, чем большинству других сотрудников квестуры, и многое прощалось.