Чистый белый лоб, маленький розовый носик и ямка на подбородке
довершали общее приятное впечатление при взгляде на эти милые
лица, выражавшие и доброту, и непорочность.
Надо было видеть, когда при наступлении дождя или грозы
старый солдат тщательно закутывал их обеих в громадную оленью шубу
и спускал им на самый лоб большой непромокаемый капюшон; ничего не
было прелестней двух смеющихся свежих лиц, укрытых темным чехлом.
Но вечер был спокойный и прекрасный, и шуба покрывала только
колени молодых девушек, а капюшон лежал на спинке седла. Роза, все
так же обнимая рукой талию уснувшей сестры, смотрела на неё с
невыразимой, почти материнской нежностью, так как _сегодня_ Роза
была «старшая», а старшая сестра — это почти мать!..
Сестры не только обожали друг друга, но благодаря какому-то
психологическому свойству, часто встречающемуся у близнецов, они
почти всегда чувствовали одно и то же: всякое волнение одной из
них моментально отражалось на лице другой; одна и та же причина
заставляла обеих трепетать и краснеть; наконец, их молодые сердца
бились в унисон, и невинная радость или горькая печаль одной
невольно воспринималась и разделялась другою. В детстве они вместе
заболели жестокой болезнью и разом побледнели, надломились и
захирели, как два цветка на одном стебле, но точно так же
одновременно к обеим вернулись чистые, свежие краски.
Нечего и говорить, что попытка порвать таинственную,
неразрывную связь повела бы к смертельному исходу, — так тесно
связано было существование этих бедняжек. Итак, прелестная пара
птичек, прозванных «_неразлучницами_», может жить только общей
жизнью, и она печалится, страдает, отчаивается и умирает, когда
варварская рука разъединяет их друг с другом.
Наставник девушек, человек лет пятидесяти, с выправкой
военного, представлял собою бессмертный тип солдата времен
Республики и Империи. Эти герои, дети народа, за одну войну
превратившиеся в лучших солдат в мире, ясно показали, на что
способен, чего стоит и что делает народ, когда истинные его
избранники вверяют ему свои силы, доверие и надежды. Этого
солдата, провожатого двух сестер, отставного конно-гренадера
императорской гвардии, прозвали _Дагобером_. Его серьезное и
строгое лицо было резко и твердо очерчено, седые длинные и густые
усы совсем скрывали рот и соединялись с широкой и недлинной
бородкой, закрывавшей подбородок; худощавые, обветренные,
кирпичного цвета щеки были тщательно выбриты. Светло-голубые глаза
затемнялись густыми, черными нависшими бровями; в ушах висели
длинные серьги, спускаясь до военного воротника с белой выпушкой.
Кожаный пояс стягивал на талии, серую суконную дорожную одежду, а
голубая шапка с красной кистью, падавшей на левое плечо, покрывала
лысую голову. Несмотря на суровость лица, Дагобер, обладавший
силой Геракла в молодости, и теперь ещё смелый и сильный, проявлял
к сиротам самую нежную заботливость, бесконечную
предупредительность и почти материнскую нежность благодаря
великодушному сердцу, сердцу льва, всегда доброго и терпеливого.
Именно материнскую нежность, потому что героическая привязанность
сердца матери стоит сердца солдата. Дагобер никогда не терял
хладнокровия, сдерживая всякое волнение и оставаясь всегда
стоически спокойным. Невозмутимая серьезность, с которой он ко
всему относился, делала его иногда необыкновенно комичным.
По пути Дагобер время от времени оборачивался, чтобы ободрить
словом или жестом белую лошадь, на которой сидели сестры.
Лошадь
}r`, несомненно, была уже достаточно стара. Это доказывали и
длинные зубы, и впадины под глазами, а два глубокие шрама, один на
боку, другой на груди, свидетельствовали о том, что она побывала в
горячих сражениях. Может быть, поэтому конь иногда горделиво
потряхивал старой военной уздечкой, на медной шишечке которой
можно было ещё разглядеть изображение орла. Ход его был ровный,
осторожный и спокойный; лоснящаяся шерсть и умеренная толщина, а
также обильная пена, покрывавшая узду, свидетельствовали о том
здоровье, которое лошади обычно приобретают в постоянной, но
размеренной работе и в долгом путешествии, совершаемом небольшими
переходами. Славное животное, несмотря на шесть месяцев пути, все
так же весело, как и при отъезде, несло и своих всадниц, и
довольно тяжелый чемодан, привязанный сзади их седла.
Если мы упомянули о несомненном признаке старости — непомерно
длинных зубах доброго коня, то это только потому, что лошадь
беспрестанно их показывала, точно желая оправдать свое имя, — её
звали «_Весельчак_», — а также, чтобы поиздеваться над собакой,
жертвой её шуток.
Пес, прозванный, очевидно, по контрасту «_Угрюмом_», следовал
шаг за шагом за хозяином, и Весельчак мог до него дотянуться.
Время от времени он хватал зубами Угрюма и, приподняв, нес его
так, что собака охотно подчинялась, вероятно, по привычке, и не
чувствуя боли благодаря густой шерсти. И только если Угрюму
казалось, что шутка слишком затянулась, он оборачивал голову и
слегка ворчал. Весельчак сразу же понимал, в чем дело, и
немедленно спускал друга на землю. Иногда, должно быть, для смены
впечатлений, Весельчак начинал покусывать мешок на плечах старого
солдата, который, как и его собака, совершенно привык к
заигрываниям лошади.
Все эти подробности позволяют судить о полном согласии,
царившем между двумя сестрами-близнецами, старым солдатом, лошадью
и собакой.
Маленький караван с нетерпением приближался к месту ночлега,
к деревне Мокерн, видневшейся на горе.
Дагобер по временам озирался кругом, стараясь, казалось,
сосредоточиться. Мало-помалу его лицо омрачалось, а когда они
достигли мельницы, шум которой привлек его внимание, старый солдат
остановился и несколько раз провел по усам рукой, что было
единственным знаком сильного и сдержанного волнения.
Весельчак тоже внезапно остановился вслед за хозяином, и
Бланш, разбуженная неожиданным толчком, подпрыгнула и подняла
головку. Она тотчас же нашла взглядом сестру, которой нежно
улыбнулась, а затем девушки обменялись жестом удивления при виде
Дагобера, который неподвижно остановился, сложив руки на длинной
палке, и, по-видимому, был во власти мучительного и глубокого
волнения.
Сироты находились в эту минуту у основания небольшого холма,
вершина которого скрывалась за густыми листьями громадного дуба,
посаженного на середине этого возвышения.
Роза, видя, что Дагобер все так же неподвижен и задумчив,
наклонилась в седле и, положив белую ручку на плечо солдата,
стоявшего спиной к ней, тихо спросила:
— Что с тобой, Дагобер?
Ветеран обернулся, и сестры, к полнейшему изумлению, увидели
крупные слезы, которые оставляли влажный след на загорелых щеках
солдата и терялись в его густых усах.
— Ты плачешь?.. ты? — с глубоким волнением воскликнули Роза и
Бланш. — Скажи нам, умоляем тебя… скажи, что с тобой?
После минутной нерешительности солдат провел мозолистой рукой
по глазам и сказал растроганным голосом, указывая рукою на
qrnkermhi дуб, около которого они находились:
— Я вас огорчу, бедные малютки, но… то, что я должен вам
рассказать, это вещь священная… я не могу об этом умолчать!.