Уж и не знаю, стоило ли из за такого добра руки
марать, – добавил он, мрачно задумавшись. – Ну да все равно, мне нужно его сбыть прежде, чем я вернусь в Ущелье Мертвеца.
Глаза девушки робко заблестели: к приятному страху перед воображаемыми ужасами и сражениями примешивался чисто женский, жалостливый интерес к рассказчику. Он казался
слишком уж молодым и красивым для подобных невзгод и опасных приключений. И такой вот… такой вот неустрашимый победитель индейцев побаивается ее!
– Значит, вот почему вы ходите с ножом и револьвером? – сказала она. – Только теперь то, в поселке, они вам вроде бы ни к чему.
– Это как сказать, – загадочно ответил незнакомец.
Он постоял молча, а потом внезапно, словно бросаясь очертя голову навстречу смертельной опасности, отстегнул револьвер и небрежно протянул его девушке. Однако ножны были
наглухо пришиты к поясу, так что ему пришлось извлечь нож и вручить ей сверкающий клинок во всем его первозданном ужасе. Девушка приняла это оружие с безмятежной улыбкой.
А читателю скептику следует вспомнить, что некогда Марс возлагал свой «иссеченный щит», копье и «гордый шлем» именно на такие алтари.
Тем не менее воинственный незнакомец не мог преодолеть некоторого внутреннего смущения. Пробормотав, что «надо бы приглядеть за скотиной», он неловко поклонился, неуклюже
попятился к двери и, получив назад свое оружие из победоносных девичьих рук, был вынужден бесславно нести его под мышкой к фургону, где, брошенное на козлы рядом с
кухонной утварью, оно несколько утратило свой грозный вид. Сам же незнакомец уже оправился, и хотя его ланиты все еще пылали огнем после этой мирной встречи, в его голосе
вновь появилась хриплая властность – он выгнал волов из грязной лужи, в которой они нежились, и вынес им из фургона охапку сена. Потом он взглянул на заходящее солнце,
закурил трубку, вырезанную из кукурузного початка, и начал неторопливо прогуливаться по дороге, исподтишка посматривая на оставшуюся открытой дверь хижины. Вскоре из нее
появились две костлявые фигуры – фермер и его супруга решили взглянуть на его товары.
Он принял этих посетителей с прежней угрюмой рассеянностью и поведал им почти совсем такую же историю, как и их дочери. Весьма возможно, что его подчеркнутое равнодушие
раззадорило фермершу, во всяком случае, она купила не только уполовник, но еще и настенные часы, а также половик. Затем она с деревенским радушием пригласила его поужинать
с ними, а он, едва успев смущенно отказаться, тут же принял приглашение и в благодарность под строгим секретом показал им парочку высохших скальпов, предположительно
индейского происхождения. И в этом же умягченном настроении он ответил на их вежливый вопрос: «Как, значит, им его называть», – что его зовут «Кровавый Джим», что это
славное прозвище известно всем и каждому и что пока они должны удовлетвориться этим. Однако во время трапезы он быстро превратился в «мистера Джима», а под конец хозяин и
хозяйка называли его уже попросту Джимом. Только их дочка по прежнему величала его «мистером», потому что он ее звал «мисс Феба».
Общество таких слушателей, исполненных сочувствия и неискушенных, несколько рассеяло мрачность Кровавого Джима, но и после этого никак нельзя было бы сказать, что он
пустился в откровенности. Он не скупился на жуткие истории о стычках с индейцами, ночных нападениях и бешеных погонях, в которых неизменно играл главную роль, но о других
событиях своего прошлого и о нынешних своих занятиях предпочитал помалкивать. Да и его рассказы о приключениях были довольно бессвязны, а нередко и противоречивы.
Да и его рассказы о приключениях были довольно бессвязны, а нередко и противоречивы.
– Вы вот, значит, сказали, – заметил фермер с рассудительной неторопливостью уроженца Новой Англии, – как сразу поняли, что, значит, к индейцам вас заманил ваш партнер
мексиканец, очень влиятельный, значит, человек. А после резни уцелели только вы один, и никто больше. Так как же краснокожие то его убили? Своего друга то?
– А они его и не убивали, – ответил Джим, зловеще скосив глаза.
– Ну, а что с ним сталось то? – не отступал фермер.
Кровавый Джим приставил ладонь к глазам и обвел пронзительным взглядом дверь и окна. Феба следила за ним со сладким трепетом ужаса и поспешила сказать:
– Да не спрашивайте его, папаша! Разве ж вам непонятно, что ему нельзя про это говорить.
– Да уж! Когда кругом полно лазутчиков и они следят за каждым моим шагом, – объявил Кровавый Джим, словно в задумчивости, и мрачно добавил, бросив еще один взгляд на уже
темнеющий пустырь: – Они же поклялись отомстить за него.
На миг наступило молчание. Фермер кашлянул и с сомнением мигнул жене. Однако его супруга и дочь уже успели обменяться взглядом, полным женского сочувствия к этому карателю
подлых изменников, и, по видимому, готовы были оборвать любой недоверчивый вопрос.
Но тут с дороги донесся оклик. Фермер и его домашние невольно вздрогнули. И только Кровавый Джим сохранил полное спокойствие – обстоятельство, которое отнюдь не уменьшило
восхищения его слушательниц. Фермер быстро встал и вышел вон. На пороге остановился какой то всадник, но, обменявшись с фермером несколькими фразами, направился вместе с
ним к дому, и они оба скрылись из виду. Вернувшись, фермер объяснил, что «это, значит, щеголь из Фриско – чего то не захотел завернуть в гостиницу в поселке» и остановился
тут, чтобы напоить «свою животину» и задать ей корму, а потом, значит, поедет дальше. Он пригласил его зайти в дом, пока лошадь будет есть, но приезжий сказал, «что,
пожалуй, выкурит сигару на воздухе и поразомнет ноги»; конечно, он мог «побрезговать такой компанией», но «говорил ничего, вежливо так, а конь у него на диво хорош, да и
ездить на нем он как будто умеет». На тревожные расспросы жены и дочери он добавил, что неизвестный не похож ни на лазутчика, ни на мексиканца и «такой же молодой, как и
этот вот парень (тут он кивнул на мрачного Кровавого Джима), а уж вид то у него мирный, а не то чтобы».
Быть может, на Кровавого Джима подействовал ехидный намек фермера, быть может, он все еще опасался тайных соглядатаев, а быть может, просто почувствовал великодушное
желание успокоить встревоженных дам, но, как бы то ни было, едва фермер вновь вышел к незнакомцу, он предался менее кровавым и мрачным воспоминаниям. Он рассказал им, как
еще совсем мальчишкой отстал от каравана переселенцев с маленькой девочкой. Как они оказались вдвоем среди пустынной прерии, без всякой надежды догнать исчезнувший вдали
караван, и он всеми силами пытался скрыть от малютки, какие страшные грозят им опасности, успокаивал и утешал ее. Как он нес ее на спине до тех пор, пока, совсем
измученный, не заполз в заросли полыни. Как их со всех сторон окружили индейцы, впрочем, даже не подозревая об их присутствий, и как он три часа пролежал рядом со спящей
девочкой, не шевелясь и почти не дыша, пока наконец индейцы не ушли; как в самую последнюю минуту он заметил, что вдали показался караван, и, шатаясь, побрел ему навстречу
с девочкой на руках, как в него стреляли и ранили его верховые, охранявшие караван, – они приняли его за индейца; как впоследствии выяснилось, что девочка была давно
пропавшей дочерью одного миллионера; как он решительно отверг награду за ее спасение, а теперь она самая богатая и красивая невеста во всей Калифорнии.