— Но почему я? — спрашивал турист, будто бы готовый разреветься. — Почему ты именно на меня наехал?
Хэнк пожал плечами, откинул прядь пыльных волос, лезущих в глаза.
— Наверно, — тихо пробормотал он, — потому что вы там были самым крупным.
Он брякнул первое, что вступило в голову, — «Простите, мистер, но вы были правы», — но, говоря это, понял, что озвученная причина недалека от истины.
Коп с туристом уединились в дальнем углу и, пошептавшись, вернулись, чтобы объявить о снятии обвинения с условием, что Хэнк извинится и уберется со своим драндулетом из города до заката. Выражая свое сожаление, Хэнк снова заметил этот зыбкий призрак, скользнувший на заднем плане. Выйдя, он остановился у раскаленной добела оштукатуренной стены полицейского участка, сморгнул на солнце, принялся ждать. Он знал, что девушка остро сознает его присутствие. Осознает, как всякая женщина, что не оборачивается на твой свист за спиной. Такой женщины можно добиться. Через несколько мгновений девушка показалась из-за угла, встала перед ним, и силуэт ее колыхался в мареве, исходящем от оштукатуренной стены. Она спросила, не желает ли он где-нибудь принять ванну и расслабиться. Он спросил, есть ли у нее такое место на примете.
Той ночью они занимались любовью за городом, на соломенном одре в кузове пикапа. Их одежда лежала рядом, на берегу грязного озерка, устроенного для купания местными мальчишками, которые просто запрудили оросительную канаву. Слышался плеск воды, что сочилась через дамбу, и лягушки на всю округу пели друг другу серенады. Раскинувшееся поблизости хлопковое поле усыпáло их нагие тела пухом, будто кутало в теплый снег
Пикап принадлежал дяде девушки. Она одолжила его, чтобы скататься в Пуэбло в кино, а вместо этого заехала в бар, где дожидался Хэнк. Он последовал за ней в поля на мотоцикле. И там, нежась в сладковатом соломенном дурмане, предоставив голый живот отсветам звезд, он принялся расспрашивать девушку: откуда она? Чем живет? Что любит? По опыту он знал, что женщины приравнивают такого рода беседы к некой особой разновидности платежных средств; он послушно уступал, изображая интерес:
— Я это, в смысле… — позевывал он. — Ну, типа
хочешь?
— Чего хочу? — Казалось, ее это забавляло. — А тебе правда интересно? Я в том смысле, это необязательно; это нормально, быть просто мужчиной и женщиной; нормально. — На секунду она задумалась. — Ладно, вот слушай. Однажды летом, когда мне было шестнадцать, моя тетя свозила меня в индейский поселок, в Меса-Верде. И там, на индейских плясках, был один мальчик — мы с ним глаз друг от друга не отрывали. Всю первую часть программы. Индейцы были старые и жирные, поэтому мне было пофиг, кто там бог птиц, кто бог солнца, — да и парень был того же мнения. Я все думала, что мы с ним куда симпатичнее этих плясок. Помню, на мне были «левайсы» и рубашка в клетку. А у того парня была очень смуглая кожа. Думаю, иностранец. Такая смуглая, как… не светлее, чем у этих индейцев. И на нем были кожаные шорты, как у скалолазов. И луна сияла. Я сказала тете, что мне нужно отлучиться по зову природы, забралась на утес и его поджидала. И дождалась. Мы занимались любовью прямо там, голые на голом камне. И знаешь, он ведь в самом деле мог быть иностранцем.
И дождалась. Мы занимались любовью прямо там, голые на голом камне. И знаешь, он ведь в самом деле мог быть иностранцем. Мы и слова друг другу не сказали.
Она приподнялась на локте, посмотрела на него, убрала челку, чтоб он лучше видел ее смутную улыбку.
— Ну… тебе действительно интересно, чего я
— А необычные?
На этот раз она помедлила с ответом.
— Думаю, — неторопливо молвила она, — я хочу… найти кого-то. Видишь ли, для дяди с тетей я — просто подспорье в уборке каталажки и торговле арбузами. И я хочу еще много необычных вещей, вроде стрижки «под пажа», хорошей швейной машинки, канарейки, выводящей тирольские трели, как была у мамы… но больше всего я хочу для кого-то значить хоть что-то, чуть больше тюремной кухарки или арбузной весовщицы.
— Что-то — что? Кем ты хочешь быть-то?
— Кем только этот Кто-то пожелает, наверное. — Судя по тону — наверняка.
— Черт. По мне так не бог весть какая великая мечта. А ну как этот Кто-то
— Эй! Куда это ты?
— Все в порядке, — ответила она шепотом. — Окунусь. — И ступила в воду так деликатно, что не потревожила даже лягушачий хорал по берегам
Луны на небе не было, но ночь была светла и чиста, и девичье тело, казалось, сияло своей нагой белизной. И как она умудряется сохранять такую кожу, недоумевал Хэнк, в стране, где даже бармены бурые от загара?
Девушка снова принялась напевать. Обернулась лицом к пикапу и несколько мгновений смотрела на Хэнка, стоя по щиколотку в пруду, полном звезд и хлопкового пуха. Затем, по-прежнему напевая, начала пятиться в глубину. Хэнк смотрел, как ее белое тело постепенно растворяется в темной воде — колени, упругие спортивные бедра, чью женственность подчеркивала лишь точеная талия, живот, бугорки сосков — пока одно лицо не осталось бесплотно колыхаться над водой, над хлопковым пологом. Зрелище было невероятное. «Яйца конские! — прошептал он, завороженный. — Она — просто нечто!»
— Люблю воду, — безо всякого пафоса отметила девушка и скрылась совершенно, без ряби и зыби, так зловеще, что Хэнку пришлось сдерживать себя, уговаривать: пруд в самом глубоком месте — всего четыре фута. Будто в трансе он смотрел на водную гладь. Ни одна девица его так плотно не цепляла; и пока она была под водой, он недоумевал, не то со смехом, не то со страхом: кто кого тут больше добивается?
А небо, как он только что заметил, больше не казалось сделанным из фольги.