В истории общественного театра еврейская интерпретация благородной христианки или христианина составит любопытнейшую страницу. Лица высокого звания всегда пополнялись снизу. Откуда восходит человек к знатности, как не из народа? Пылая праведным огнем высокого негодования? Не буду отрицать, что и для меня это было не без пользы. Я показал себя в этом деле отнюдь не с худшей стороны.
– Тебе будет плохо, если ты не поешь перед работой. Позавтракай со мной, а я тебе дам на такси до университета.
Она окончательно, хотя и мешкотно, путаясь в этой своей кошмарной юбке, покидала ванную. Ей бы воспарить, только не очень разлетишься с этаким колесом на голове, в твидовой хламиде, с крестом на груди и тяжеленным камнем на сердце.
Он шел за ней, отражаясь в настенных зеркалах, мимо окантованных гравюр с фламандскими запрестольными образами – позолота, зелень, пурпур. Под множеством слоев краски ручки и запоры заклинились. Маделин нетерпеливо дергала белую входную дверь. Подоспевший Герцог рывком открыл ее. В коридоре на когда‑то роскошном ковре под ноги им лезли мешки с тряпьем, выставленные из комнат, разбитый лифт спустил их вниз, и из спертой темной шахты они ступили в загаженный порфировый вестибюль и вышли на людную улицу.
– Ты идешь? Что ты делаешь? – сказала Маделин. А он, может, еще не вполне проснулся. Он замешкался у рыбного магазина, привлеченный запахом. Худой мускулистый негр расставлял в глубокой витрине бадьи с донным льдом. Рыба лежала плотным строем, она словно плыла, выгнув спины, по крошеву дымящегося льда – кроваво‑бронзовая, осклизло‑малахитовая, дымчато‑золотая, к стеклу же сгрудились омары, повесив усики. Утро было теплое, серое, влажное, свежее, пахнущее рекой. Тормозя ногой уходящую ступеньку пешеходного эскалатора, Герцог ощутил сквозь тонкую подошву поднявшееся стальное ребро – как азбука Брайля. Но этого знака он не расшифровал. В белом пенящемся льду томилась, как живая, плененная рыба. На завешенной облаками улице тепло, серенько, душевно, грязновато, пахнет нечистой рекой, тянет солоноватым приливным запашком, не к месту возбуждая.
– Я не могу тебя ждать, Мозес, – бросила через плечо Маделин. Они вошли в ресторан и сели за желтый пластиковый столик.
– Что ты там торчал?
– Да понимаешь, мать родилась в Прибалтике. Она любила рыб. Но Маделин нет дела до мамы Герцог, двадцать лет лежащей в в земле, при том даже, что от мамы никак не отлепится этот сентиментальный господин. Герцог подумал и перестроился. Он сам ей чуть не вместо отца – как же требовать внимания к его матери? Она мертвее мертвого, не протягивается к новому поколению.
На желтой пленке стола пылал красный цветок. Яркие крапинки соцветия по горло в стакане – в удавке, правильнее сказать. Любопытствуя – не искусственный ли, Герцог тронул цветок и быстро отдернул пальцы: настоящий. Маделин молча наблюдала за ним.
– Ведь ты знаешь, что я спешу, – сказала она.
Она любила английские сдобы. Он заказал. Отходившему официанту она уточнила: – Мою только надрежьте. Резать на куски не надо. – Потом подалась к нему подбородком и сказала: – Грим хорошо лежит, Мозес, на шее особенно?
– С твоим цветом лица тебе вообще не нужен грим.
– Не крошится, я спрашиваю?
– Нет. Я еще увижу тебя сегодня?
– Не уверена. Меня зовут на коктейль в университете – в честь одного миссионера.
– А после? Я могу уехать в Филли поздним поездом.
– Я обещала маме… У нее снова проблемы со стариком.
– Мне казалось, дело решенное: развод.
– Да она же мокрая курица! – сказала Маделин. – Сама уйти не может, а он не даст. Ему только выгодно. Она ведь по вечерам таскается в его сраную студию и ведет всю бухгалтерию.
Он же великое приобретение ее жизни: второй Станиславский. Она пожертвовала ради него всем, и если он не великий гений, то зачем были эти жертвы? И поэтому он великий гений…
– Я слышал, он был замечательным режиссером.
– Что‑то в нем есть, – сказала Маделин. – Почти женская интуиция. Охмуряет людей, причем самым гнусным образом. Тинни говорит, что он на одного себя тратит пятьдесят тысяч в год. Весь свой гений употребляет на то, чтобы профукать эти деньги.
– У меня такое впечатление, что она ради тебя ведет его бухгалтерию – старается сберечь что можно.
– Он оставит после себя судебные кляузы и долги… – Девичьими мелкими зубами она куснула булочку. Дальше есть не стала. Положила на тарелку, и тут же пугающе набухли ее глаза.
– Что случилось? Ешь.
Она совсем отсунула тарелку. – Я ведь просила тебя не звонить мне в университет. Это выбивает меня из колеи. Я не желаю мешать одно с другим.
– Прости. Не буду.
– Я была вне себя. Мне стыдно идти к монсеньору на исповедь.
– А к другому нельзя?
Она брякнула аляповатой чашкой о стол. На ободке ресторанного фарфора остался бледный след помады.
– Последний раз священник кричал на меня благим матом в твою честь. Спрашивал, сколько времени я христианка. Зачем крестилась, если намерена поступать таким образом уже в первые месяцы. – Громадные глаза женщины средних лет, в какую она себя превратила, обвиняли его. Поперек белого лица протянулись рукотворные прямые брови. Ему казалось, он угадывает под ними оригинал.
– Ах ты, Господи! Прости, – сказал Мозес. Он был весь раскаяние. – Я не хочу создавать затруднения. – Что, конечно, чушь: именно затруднения он намерен был создавать. В трудности, он полагал, и заключалась вся соль. Ей нужно, чтобы Мозес и монсеньор поборолись за нее. Так интереснее в постели. В постели Мозес выколачивал ее отступничество. А монсеньор – тот обращал пламенным взором.
– Я чувствую себя дрянью, просто дрянью, – сказала она. – Скоро великий пост, а я без исповеди не могу причаститься.
– Нескладно получилось… – Мозес искренне сочувствовал ей, но ведь смириться не посоветуешь.
– И что с браком? Как мы повенчаемся?
– Как‑нибудь все устроится – церковь мудрый старый институт.
– На работе говорят о Джо Димэджо – как он собирался жениться на Мерилин Монро. Еще один случай: Тайрон Пауэр – в последний раз его венчал князь церкви. На днях у Леонарда Лайонса опять писали о католических разводах. – Маделин читала всю светскую хронику. Вырезки из «Пост» и «Миррор» служили ей закладками в святом Августине и молитвеннике.
– В благоприятном смысле? – спросил Мозес, складывая булочку и выдавливая лишнее масло.
Крупные голубые глаза Маделин набухали в орбитах: ее голова пухла от всех этих думаных‑передуманных проблем. – Я договорилась о встрече со священником‑итальянцем из Общества в пользу распространения веры. Он специалист по каноническому праву. Я звонила ему вчера.
Каких‑то двенадцать недель христианка, она уже была в курсе всего.
– Все было бы проще, дай Дейзи развод, – сказал Герцог.
– Она обязана дать. – Ее голос резко взмыл. Он взглянул на это лицо, которого заждались иезуиты в центре города. Что‑то случилось, сжалась какая‑то пружина у нее в груди, и тело напряглось. Побелели кончики пальцев, сжимающих край стола, полыхнул взгляд, поджались губы, и под чахоточной белизной грима зачернел румянец. – Почему ты, собственно, думаешь, что я намерена вечно тянуть эту связь? Мне нужны поступки.