– Что у тебя язык‑то наперегонки с умом бегает, сестра?
Но Ципору уже было не удержать. – Он разбогател на несчастных черных кафрах! Вопрос – как! А вам – дача в Шевалово. Яффе служил аж на Кавказе. У меня самой больной ребенок на руках. А ты, Иона, катал по Петербургу, проматывал оба состояния. Да‑да! Первые десять тысяч ты спустил за один месяц. Он дал тебе другие десять. И уж страх сказать, что он сам вытворял – татары, цыгане, шлюхи, конина и еще Бог знает какие пакости.
– Да что ж в тебе столько злобы! – вскипел папа Герцог.
– Я ничего не имею против Михаила. Я от него ничего плохого не видела, – сказала Ципора. – Просто он был доирьт v,^.,
ная сестра.
– Этого никто не говорил, – сказал папа Герцог. – Но считай, как тебе хочется.
Сосредоточенно замерев на стуле, Герцог вслушивался в мертвые распри мертвых.
– А ты как себе думаешь? – сказала Ципора. – Если б я с четырьмя детьми стала давать вам деньги и поощрила ваше мотовство, этому бы конца не стало. Не моя вина, что ты здесь бедняк.
– В Америке я бедняк, это верно. Посмотри, мне не на что прикрыть наготу как полагается. Мне за собственный саван нечем будет расплатиться.
– Твоя слабохарактерность виновата, – сказала Ципора. – Аз ду хост а швахн натур, вер из дир шульдиг? (если у тебя слабая жила, кто тебе в этом виноват?) В одиночку ты пропадешь. Сначала на Сариного брата надеялся, теперь на меня. Вон Яффе на Кавказе служил. А финстерниш!(Ужас!) Там от холода даже собаки не выли. Один приехал в Америку, послал за мной. А ты? Тебе подавай але зибн гликн(Все семь удовольствий). Ты разъезжаешь с помпой в страусовых перьях. Ты эдельменш (Благородный человек). Чтобы ручки запачкать? Только не мы.
– Все правильно. Ин дер хейм я не разгребал навоз. Мне предложили это на земле Колумба. И я это делал. Научился запрягать лошадь, В три часа уже на ногах – двадцать лошадей было на мне.
Ципора только отмахнулась. – А перегонный аппарат – это как? Тебе уже приходилось бегать от жандармов. Теперь от фининспектора? При этом имеешь в напарниках гонефа(Жулик, вор).
– Воплонский честный человек.
– Это германец‑то? – Кузнец Воплонский был поляк. Германцем она звала его за бравые усы и немецкого покроя шинель до пят. – Что у тебя общего с кузнецом? У потомка Гершеля Дубровнера! И этот по‑лишер шмид6 с рыжими усиками! Крыса, точно: крыса – усатый, зубастый и еще палеными копытами воняет. Фу! Такой напарник. Погоди, он тебе еще покажет.
– Меня непросто обмануть.
– Правда? А Лазанский тебя не надул? Да как ловко. И кто тебе бока, интересно, намял?
Лазанский был здоровенный возница из пекарни, выходец из Украины. Темный мужик, амхорец (Невежда), не знавший, как по‑еврейски благословить хлеб; с трудом поместившись на зеленом хлебном фургончике, он рычал на свою конягу «трогай» и замахивался кнутом. Его густой голос рокотал, как мяч, бегущий к кегле. И лошадка трусила по берегу канала Лашин. На фургоне было написано: Лазанский – Patisseries de choix (Бесподобные пирожные).
– Он, конечно, и намял, – сказал папа Герцог.
Он пришел к Ципоре и Яффе занять денег. Совсем лишнее ввязываться в ссору. Она, безусловно, разгадала, зачем они пришли, и старалась вывести его из себя, чтобы легче было отказать.
– Аи! – сказала Ципора. Удивительно проницательная женщина, какие таланты пропадали в этой канадской дыре. – Ты думаешь разбогатеть за компанию с жуликами, мошенниками и бандитами. Это ты‑то! Ты же белая кость. Не могу понять, чего ты не остался в йешиве (Религиозное училище). Хотел ведь стать позолоченным барчуком.
Не могу понять, чего ты не остался в йешиве (Религиозное училище). Хотел ведь стать позолоченным барчуком. А я знаю этих хулиганов и разбойников. У них не как у тебя кожа, зубы и ногти: у них шкура, клыки и когти. Тебе никогда не сравняться с возницами и мясниками. Можешь ты застрелить человека? Папа Герцог молчал.
– Это если, избави Бог, придется стрелять, – кричала Ципора. – А хоть по голове‑то можешь ударить? Подумай хорошенько. И ответь, газлан (Разбойник): можешь ты человека треснуть по голове?
Тут и мама Герцог усомнилась.
– Я не слабак, – сказал папа Герцог – ив самом деле: решительное лицо, каштановые усы. Но весь свой боевой дух, Герцог‑то знал, папа перевел на бурную свою жизнь, на семейные распри, на переживания.
– Эти лайт (Люди) будут иметь с тебя все, что им нужно, – сказала Ципора. – Так, может, самое время вспомнить про голову? Она у тебя есть – клуб бист ду (Ты умный). Начни честно зарабатывать кусок хлеба. Пошли Хелен и Шуру работать. Продай пианино. Сократи расходы.
– Почему же детям не учиться, если есть способности, талант, – сказала мама Герцог.
– Тем лучше для брата, если они толковые, – сказала Ципора. – Он же не сдюжит поднять балованых принцев и принцесс.
Значит, ей жаль папу. Из самой бездонной глубины тот молил: помоги.
– Разве я не люблю детей, – сказала Ципора. – Иди ко мне, Мозес, сядь тетке на колени. Вот какой у нас славный малыш – йингеле. – Мозес сидит на ее шароварах, красные руки обхватили его за живот. Пугая его своей нежностью, она поцеловала его в шею. – Ведь у меня на руках родился. – Потом перевела взгляд на Шуру, стоявшего сбоку от матери. У того толстые, тумбочками ноги и все в веснушках лицо. – А ты что? – сказала ему Ципора.
– А что я? – сказал напуганный и обиженный Шура.
– Не маленький, мог бы где и заработать доллар‑другой. И папа уставился на Шуру.
– Я не помогаю? – сказал Шура. – А кто разносит бутылки? Клеит этикетки?
Этикетки у папы были обманные. Обычно он весело объявлял: – Ну, ребята, что у нас сегодня – Белая Лошадь? Джонни Уокер? – И каждый называл свою любимую. На столе стояла миска с клеем.
Когда Ципора подняла на Шуру глаза, мать незаметно, а Мозес видел, тронула его за руку. На улице визжа носился с двоюродными братьями задыхающийся в помещении Уилли – строили снежную крепость, бросались снежками. Солнце спускалось ниже, ниже. Протянувшиеся от горизонта красные полосы рябились на гребнях гололедного снега. В синей тени забора кормились козы соседа, продавца сельтерской. Ципорины куры собирались на насест. Проведывая нас в Монреале, она иногда приносила свежее яйцо. Одно. Вдруг кто из детей заболел. А в свежем яйце огромная сила. Раздраженная и порицающая, колченогая и крутобокая, всходила по лестнице на Наполеон‑стрит женщина‑буревестник, дщерь Судьбы. Раздраженно и по‑быстрому целовала кончики пальцев и трогала мезузу. Войдя, она устраивала смотр маминому хозяйству. – Все здоровы? – спрашивала она. – Я принесла детям яйцо. – Открывалась большая сумка и доставался гостинец, завернутый в кусок газеты на идише («Дер Канадер адлер» («Канадский орел»)).
Посещение тетушки Ципоры действительно походило на военный смотр. Потом уже, отсмеявшись, мама даже всплакнет: – За что мне такая ненавистница? Что ей нужно? Нет у меня сил бороться с ней.
Их несхожесть, считала мама, была мистической, на уровне душ. Мамин дух питала древность, старинные предания с ангелами и демонами.
Само собой, реалистка Ципора отказала – и правильно отказала – папе Герцогу.