У большинства мертвецов нет голов, и, значит, у них могут возник-нуть проблемы с Хароном. К счастью, я – великий понтифик и у меня есть возможность, зару-чившись согласием Юпитера Наилучшего Величайшего и Плутона, заплатить Харону разом за всех.
Это было очевидно. Обезглавленный римлянин не только лишался звания римского граж-данина, но и не мог оплатить переправу через реку Стикс, ибо монетку, назначенную перевоз-чику, клали усопшему в рот. Нет головы – нет монетки, а это означало, что тень умершего (не душа, а бездушный след жизни) не достигнет подземного царства и будет неприкаянно бродить по земле, не находя пристанища и приюта. Незримый скиталец подобен живому умалишенному, которого кормят и одевают сердобольные люди, но никогда не приглашают погреться возле до-машнего очага.
– Возьми мой эскадрон и поезжай к Лабиену, – сказал Цезарь. Он вынул из-под кирасы платок, вытер слезы и высморкался. – Он на Мозе, около Виродуна. Дориг даст тебе пару про-водников. Расскажи Лабиену, что здесь произошло, пусть сделает выводы. А еще скажи, – Це-зарь тяжело перевел дыхание, – скажи, чтобы никому не давал пощады.
Квинт Цицерон ничего не знал о судьбе Сабина, Котты и тринадцатого легиона. Крепости, подобной Атватуке, у нервиев не имелось, и потому младший брат знаменитого адвоката расположил свой девятый легион посередине плоского, покрытого мокрым снегом пастбища, на большом удалении как от леса, так и от реки Мозы.
Там было неплохо. Приток Мозы, протекающий через лагерь, снабжал римлян хорошей свежей водой и уносил прочь экскременты. Пищи у них хватало, и гораздо более разнообразной, чем они ожидали, отправляясь в эту дыру. Дрова, правда, приходилось возить из лесу, но обозы туда отправлялись с вооруженной охраной и держали связь с лагерем через систему сигналов.
А самым большим удобством зимовки являлось наличие вблизи лагеря дружественно рас-положенных к римлянам поселений. Местный аристократ из нервиев, некий Вертикон, был полностью на стороне римской армии, ибо побаивался соседей-германцев, а потому разрешал местным женщинам посещать римских солдат. Разумеется, не задаром, но денежки у легионеров водились, а зарабатывать их было не только легко, но и приятно, так что число любительниц поживиться росло. Квинт Цицерон с улыбкой закрывал на это глаза, а в письмах к брату всерьез задавался вопросом, не следует ли ему брать свою долю с комиссионных за сводничество, ко-торые, без сомнения, получал Вертикон.
Девятый легион состоял из ветеранов, которых набирали в Италийской Галлии во время последних пяти месяцев консульства Цезаря. Они с удовольствием вспоминали, как прошли с ним в сражениях от Родана до Атлантического океана и от аквитанской реки Гарумны до устья Мозы в Галлии Белгике. Несмотря на такие заслуги, каждому из них было на круг года по два-дцать три. Эти стойкие парни ничего не боялись. Рослые, белокурые, светлоглазые, они были потомками галлов, вторгшихся в пределы Италии несколько столетий назад. Однако кровное родство не вызывало у них симпатии к тем, кого они теперь покоряли. Больше того, они ненавидели галлов – белгов, кельтов, не имело значения. Солдат может уважать противника, но не обязан любить и жалеть. Ненависть – лучшее из того, что может испытывать хороший солдат к неприятелю, и Квинт Цицерон целиком полагался на этих ребят. Настолько, что даже не давал себе труда разглядеть, что творится у него под носом. А творилось нечто не очень хорошее. Нервиев по пути к треверам деятельно обрабатывал Амбиориг.
Предводитель эбуронов внутренне возликовал, узнав, что женщины нервиев ходят подра-батывать к римлянам, и принялся очень настойчиво дергать за эту струну.
– Вы действительно довольствуетесь своими женами после каких-то римских солдат? – спрашивал он, удивленно раскрывая глаза. – Ваши дети действительно ваши? Будут ли они го-ворить на своем языке, а не на латыни? Что они предпочтут, пиво или вино? Будут ли они чмо-кать губами при мысли о сливочном масле на своем хлебе или захотят обмакивать хлеб в олив-ковое масло? Будут ли они слушать песни друидов или одни лишь римские фарсы?
Несколько дней такой агитации – и нервии были у Амбиорига в кармане.
Потом он захотел увидеться с Квинтом Цицероном, чтобы купить его так же, как Сабина. Но Квинт Цицерон был не Сабин. Он отказался принять посланцев Амбиорига, а когда те стали настаивать, по-солдатски послал их.
– Не очень тактично, – сказал, широко улыбаясь, первый центурион первой центурии де-вятого легиона Тит Пуллон.
– Тьфу! – плюнул Квинт Цицерон, опускаясь в курульное кресло. – Я здесь не для того, чтобы обнюхивать задницы заносчивых дикарей. Если они хотят иметь с нами дело, пусть идут к Цезарю. Вести с ними разговоры – его работа, а не моя!
– Интересный человек этот Квинт Цицерон, – сказал Пуллон своему сослуживцу Луцию Ворену. – Он может говорить такие вещи, а потом любезничает с Вертиконом и даже не сознает непоследовательности своего поведения.
– Нашему Цицерону просто нравится этот Вертикон, – рассудительно ответил Ворен. – А уж если ему кто-то по нраву, остальное не имеет значения.
Примерно то же самое писал Квинт Цицерон своему старшему брату в Рим. Они перепи-сывались уже много лет. Так было заведено у образованных римлян. Даже рядовые солдаты ре-гулярно писали домой, рассказывая своим семьям, как они живут, что поделывают, в каких сра-жениях принимают участие и с какими ребятами делят палатку и тяготы воинской службы. Многие были грамотными еще до поступления на службу, а неграмотных понуждали учиться чтению и письму. Особенно такие командиры, как Цезарь, который еще ребенком, сидя на коле-нях у Гая Мария, жадно впитывал его наставления. В том числе о пользе грамотности для леги-онеров. «Грамотность схожа с умением плавать, – говорил ему Марий, кривя перекошенный рот. – И то и другое может однажды спасти тебе жизнь».
«Странно, – думал Квинт Цицерон, корпя над бумагой, – но чем я дальше от брата, тем он становится вроде бы ближе. Не то что в Риме, на Тускуланской улице, во время его внезапных визитов. Со своими советами он был как заноза в заднице. А Помпония одновременно кричала что-то в другое ухо, и ей вторил ее братец Аттик, а мне приходилось подлаживаться под них и умудряться оставаться при том хозяином в своем доме».
Брат и в письмах пытался наставлять Квинта, однако в Галлии его советами можно было лишь подтереться. И Квинт в конце концов научился распознавать, где начинается проповедь, а где она должна кончиться, и пропускал эту муть, отдавая внимание лишь новостям и римским сплетням. Кроме того, старший брат был великим ханжой и даже через четверть века после вступления в брак не смел помыслить о ком-либо, кроме своей грозной Теренции, так что и Квинту рядом с ним волей-неволей приходилось отдавать дань воздержанию. Но в земле нервиев за ним никто не приглядывал, и он оттягивался вовсю. Крупные женщины белгов могли бы прихлопнуть его как муху, но все они так и липли к милому маленькому командиру с приятными манерами и увесистым кошельком. В сравнении с Помпонией (которая одним ударом могла уложить любую из местных красавиц) они являли собой дивный дар Элисийских полей.
Но, не слишком ласково спровадив посланцев Амбиорига, Квинт Цицерон целый день хо-дил сам не свой. Что-то было не так, а что – неизвестно. Потом стало покалывать в большом пальце левой руки. Он послал за Пуллоном и Вореном и сказал им:
– Нас ждут неприятности, и не спрашивайте меня, откуда я это знаю, потому что это не ясно и мне самому. Давайте обойдем лагерь и посмотрим, что нужно сделать, чтобы его укре-пить.
Пуллон посмотрел на Ворена. Потом оба с уважением воззрились на командира.
– Пошлите кого-нибудь за Вертиконом, я должен увидеться с ним.
Все трое с эскортом центурионов пошли осматривать лагерь.
– Башни, – сказал Пуллон. – У нас их шестьдесят, а надо бы вдвое больше.
– Согласен. И еще надо футов на десять надстроить стены.
– Набросать больше земли или использовать бревна? – спросил Ворен.