Послы венгерский, австрийский, императорский и чешский либо выехали вслед за Лихтенштейном, либо послали к своим монархам гонцов. Ягайло
приехал в Краков в страшном отчаянии. В первую минуту он заявил вельможам, что не хочет править без королевы и уедет в свои владения в Литву, но
затем от горя будто бы впал в оцепенение, не хотел заниматься делами, не отвечал на вопросы, а по временам горько упрекал себя за то, что уехал,
что не присутствовал при кончине королевы, что не простился с нею и не слышал ее последних слов и заветов. Тщетно Станислав из Скарбимежа и
епископ Выш толковали ему, что королева занемогла внезапно и что по всем расчетам он успел бы вернуться, если бы роды не были преждевременными.
Это не приносило ему ни утешения, ни облегчения. "Я без нее не король, - ответил он епископу, - но лишь кающийся грешник, которому не найти
успокоения". После этого он уставился глазами в землю, и никто не мог добиться от него ни единого слова.
Тем временем умы всех людей были заняты погребением королевы. Со всех концов страны стали стекаться в столицу новые толпы знати, шляхты и
простого народа, особенно нищеты, надеявшейся на щедрую милостыню во все время обряда погребения, который должен был длиться целый месяц. Тело
королевы поставили в кафедральном соборе на возвышении, устроенном так, что широкий изголовок, где покоилась голова усопшей, был гораздо выше
изножия. Это было сделано для того, чтобы народ мог лучше видеть лицо королевы. В соборе шла непрерывная служба; около катафалка пылали тысячи
восковых свечей, а среди этого блеска, утопая в цветах, лежала она, спокойная, улыбающаяся, подобная таинственной белой розе, в одежде небесного
цвета, с руками, сложенными крестом на груди. Народ почитал ее за святую, к ней приводили одержимых, калек, больных детей, и в храме то и дело
раздавался то крик матери, увидевшей на личике больного младенца вестник здоровья - румянец, то паралитика, внезапно обнаружившего, что он
владеет своими доселе неподвижными членами. Трепет охватывал тогда людские сердца, весть о чуде облетала собор, замок, город, привлекая все
большие толпы бедняков, которые только от чуда могли ждать спасения.
Все в это время совершенно забыли о Збышке, да и кто в столь тяжкую годину мог вспомнить о простом шляхетском хлопце, заключенном в башне
замка! Однако от тюремной стражи Збышко знал о болезни королевы и слышал шум народных толп около замка; когда же он услыхал рыдания и
колокольный звон, то бросился на колени и, позабыв о собственной участи, стал оплакивать смерть обожаемой своей королевы. Ему казалось, что
вместе с нею и для него угасла надежда и что после ее смерти не стоит жить на свете.
Отголоски погребения, колокольный звон, церковные песнопения и рыдания толпы доносились до него в течение целых недель. За это время он
стал угрюм, потерял аппетит и сон и метался по своему подземелью, как дикий зверь в клетке. Его угнетало одиночество, - бывали дни, когда даже
страж не приносил ему свежей пищи и воды, настолько все были заняты похоронами королевы. Со времени ее смерти никто не посетил его: ни княгиня,
ни Дануся, ни Повала из Тачева, который раньше принимал такое живое участие в его судьбе, ни знакомый Мацька, купец Амылей. С горечью думал
Збышко, что, с тех пор как уехал Мацько, все о нем забыли. Порой ему приходило в голову, что, быть может, о нем забыло и правосудие и что его
сгноят в этой темнице. Тогда он молил бога о смерти.
Когда же миновал месяц после похорон королевы и начался другой, Збышко стал сомневаться и в том, что Мацько вернется.
Тогда он молил бога о смерти.
Когда же миновал месяц после похорон королевы и начался другой, Збышко стал сомневаться и в том, что Мацько вернется. Ведь старик обещал
торопиться, не жалеть коня. Мальборк не на краю света. За двенадцать недель можно было обернуться, особенно в такой крайней нужде. "А может, ему
и нужды нет! - думал с горечью Збышко. - Может, он где-нибудь по дороге приглядел себе жену и с радостью повезет ее в Богданец, чтобы дождаться
собственных детей, а я тут век целый буду ждать, покуда надо мною сжалится бог!"
В конце концов он потерял представление о времени, совершенно перестал разговаривать с тюремным стражем и только по паутине, которая все
гуще опутывала железную решетку окна, догадывался, что на воле наступает осень. По целым часам сидел он теперь на постели, опершись локтями на
колени и схватившись руками за волосы, которые спускались уже у него много ниже плеч, и в полудремоте, полуоцепенении не поднимал головы даже
тогда, когда страж заговаривал с ним, принося еду. Но вот однажды скрипнул засов, и знакомый голос крикнул с порога темницы:
- Збышко!
- Дядя! - воскликнул Збышко, срываясь с постели.
Мацько обнял его, охватил руками его светлую голову и стал осыпать ее поцелуями. Сожаление, горечь и тоска с такой силой охватили хлопца,
что он заплакал на груди у дяди, как малое дитя.
- Я думал, что вы уж не воротитесь, - сказал он, рыдая.
- Так оно и могло статься, - ответил Мацько.
Только теперь Збышко поднял голову и, взглянув на дядю, воскликнул:
- Да что же это с вами стряслось?
И он в изумлении воззрился на изнуренное, осунувшееся и бледное как полотно лицо старого воина, на его сгорбленную спину и поседелые
волосы.
- Что с вами? - повторил Збышко.
Мацько опустился на постель и с минуту времени тяжело переводил дыхание.
- Что стряслось? - сказал он наконец. - Не успел я переехать границу, как меня в бору подстрелили из самострела немцы. Разбойники-рыцари,
знаешь? Мне все еще трудно дышать... Бог послал мне помощь, иначе ты б меня больше не увидел.
- Кто же вас спас?
- Юранд из Спыхова, - ответил Мацько.
На минуту воцарилось молчание.
- Они напали на меня, а спустя полдня он напал на них. Не больше половины ушло из его рук. Он взял меня в свой городок, и там я три недели
боролся со смертью. Бог меня спас, и хоть мне еще худо, я воротился.
- Так вы не были в Мальборке?
- С чем же мне было ехать? Они вчистую обобрали меня и вместе с другими вещами забрали и письмо. Я воротился, чтобы попросить у княгини
Александры другое письмо, но в дороге разминулся с нею и не знаю, удастся ли мне догнать ее, потому приходится мне на тот свет собираться.
При этих словах он плюнул себе в ладонь и, протянув Збышку руку, показал чистую кровь:
- Вот видишь?
И, помолчав, прибавил:
- Видно, на то воля божья.
С минуту времени они молчали под тяжестью черных дум, после чего Збышко спросил:
- Так это вы все время плюете кровью?
- Как же мне не плевать, коли у меня между ребрами на полпяди вонзилось жало стрелы! Небось и ты бы плевал.