Ни приор, ни другие монахи не захотели даже
написать Збышку этот вызов, и молодой рыцарь оказался в затруднительном положении и не знал, что ему предпринять. Только после возвращения в
корчму ему пришло на мысль обратиться с этим делом к торговцу индульгенциями.
- Приор так и не знает, бродяга ты или нет, - сказал Збышко торговцу.
- "Чего, говорит, было ему бояться епископского суда, коли у него подлинные свидетельства?"
- Да я не епископа боюсь, - ответил Сандерус, - а монахов, которые не разбирают печатей. Я как раз хотел ехать в Краков, да нет у меня
коня, приходится ждать, покуда мне кто-нибудь его не подарит. А пока я пошлю письмо, к которому приложу свою печать.
- Вот и мне подумалось: увидят, что знаешь грамоте, ну и решат, что ты человек не простой. Но как же ты пошлешь письмо?
- С пилигримом или странствующим монахом. Мало ли народу идет в Краков поклониться гробу королевы?
- А мне сумеешь написать вызов?
- Напишу вам, милостивый пан, все, что прикажете, - красиво и гладко, даже на доске.
- Лучше на доске, - сказал Збышко, обрадовавшись, - и не порвется, и пригодится на будущее.
Спустя некоторое время слуги раздобыли и принесли свежую доску, и Сандерус принялся писать вызов. Збышко не мог прочесть, что он там
написал, однако тотчас велел прибить доску на воротах, а пониже повесить щит, под которым на страже стояли по очереди турки. Тот, кто ударил бы
в щит копьем, дал бы тем самым знак, что принимает вызов. Но в Серадзе до таких дел было, видно, немного охотников, и ни в этот день, ни до
самого полудня следующего дня щит ни разу не зазвенел от удара, а в полдень несколько обескураженный молодой рыцарь собрался в дальнейший путь.
Однако перед отъездом к нему забежал еще раз Сандерус и сказал:
- Вот если бы вы, милостивый пан, вывесили щит у прусских рыцарей, вашему оруженосцу уже пришлось бы затягивать на вас ремни доспехов.
- Как же так? Ведь крестоносцы - монахи, а монаху не дозволяется иметь даму сердца.
- Не знаю, дозволяется или не дозволяется, но знаю, что есть у них дамы сердца. Правда, если крестоносец выйдет на единоборство, его будут
осуждать за это, потому что они дают клятву вступать в бой вместе с другими только за веру; но в Пруссии, кроме монахов, есть много светских
рыцарей, которые прибывают из дальних стран на помощь пруссакам. Те только и смотрят, как бы ввязаться в драку, особенно французы.
- Эва! Видал я их под Вильно; даст бог, увижу и в Мальборке. Мне нужны павлиньи чубы со шлемов, я, понимаешь, дал обет добыть их.
- Купите у меня, милостивый пан, две-три капли пота Георгия Победоносца, которые он пролил в бою с огненным змием. Никакая другая святыня
не может так пригодиться рыцарю. Дайте мне за нее того коня, на которого вы велели сесть мне, а я прибавлю вам еще отпущение за христианскую
кровь, которую вы прольете в бою.
- Оставь меня в покое, не то рассержусь. Не стану я покупать твой товар, покуда не уверюсь, что он хорош.
- Вы вот говорили, что едете к мазовецкому двору князя Януша.
Спросите там, сколько у меня взяли святынь и сама княгиня, и рыцари, и панны на тех свадьбах, на которых я гулял.
- На каких таких свадьбах? - спросил Збышко.
- Да как всегда перед рождественским постом.
- Вы вот говорили, что едете к мазовецкому двору князя Януша.
Спросите там, сколько у меня взяли святынь и сама княгиня, и рыцари, и панны на тех свадьбах, на которых я гулял.
- На каких таких свадьбах? - спросил Збышко.
- Да как всегда перед рождественским постом. Рыцари играли свадьбы один за другим, потому что люди болтают, будто быть войне между польским
королем и прусскими рыцарями из-за добжинской земли... Ну, тут уж всяк себе скажет: "Бог его знает, останусь ли я в живых", и всякому припадет
охота прежде с бабой в счастье пожить.
Збышка живо заинтересовал слух о войне, но еще больше разговор о свадьбах.
- Кто же из девушек вышел замуж? - спросил он.
- Да все придворные княгини. Не знаю, осталась ли хоть одна у нее, сам слыхал, как княгиня говорила, что придется новых искать.
Збышко на минуту примолк, а потом спросил изменившимся голосом:
- А панна Данута, дочь Юранда, имя которой стоит на доске, тоже вышла замуж?
Сандерус помедлил с ответом, потому что и сам ничего толком не знал, да и подумал, что получит преимущество над рыцарем и сможет лучше
использовать его в своих целях, если будет томить его неизвестностью. Он уже решил, что надо держаться этого рыцаря, у которого много с собой и
людей, и всякого добра. Сандерус разбирался в людях и знал толк в вещах.
Збышко был так молод, что легко можно было предположить, что он будет щедр и неосмотрителен и станет сорить деньгами. Сандерус успел уже
разглядеть и дорогие миланские доспехи, и рослых боевых коней, которые не могли принадлежать простому рыцарю, и сказал себе, что с таким панским
дитятею будет обеспечен и радушный прием в шляхетских усадьбах, и много случаев выгодно сбыть индульгенции, и безопасность в пути, и, наконец,
обильные пища и питье, что для него было всего важнее.
Услышав вопрос Збышка, он наморщил лоб, поднял вверх глаза, как будто напрягая память, и переспросил:
- Панна Данута, дочь Юранда?.. А откуда она?
- Из Спыхова.
- Видать-то я их всех видал, но как которую звали, что-то не припомню.
- Она совсем еще молоденькая, на лютне играет, княгиню песнями веселит.
- Ах, молоденькая... на лютне играет... Что ж, выходили замуж и молоденькие... Не черна ли она, как агат?
Збышко вздохнул с облегчением.
- Нет, это не та! Та как снег бела, только на щеках румянец играет, и белокура.
- Одна черная, как агат, - прервал его Сандерус, - при княгине осталась, а прочие почти все повыходили замуж.
- Но ведь ты же говоришь: "почти все", значит, не все до единой.
Христом богом молю тебя, коли хочешь получить подарок, вспомни хорошенько.
- Денька через три-четыре я бы, может, и припомнил, а всего милее был бы мне конь, который возил бы мои священные товары.
- Скажи правду - и получишь коня.
Тут вмешался чех, который, улыбаясь в усы, слушал весь этот разговор:
- Правду мы при мазовецком дворе узнаем.
Сандерус с минуту поглядел на него, а затем сказал:
- Ты что, думаешь, я боюсь мазовецкого двора?
- Я ничего не говорю, может, ты его и не боишься, но только ни сейчас, ни через три дня никуда ты с конем не уедешь, а коль окажется, что
солгал, так и на своих двоих никуда не ускачешь, потому его милость велит переломать тебе их.