- Бывал там и я. И хотя в Бахчисарай не заглядывал, но заглянуть надеюсь, ежели некоторые благоприятные подтвердятся известия.
- О каких известиях, сударь, говорить изволишь?
- Ходят слухи, что, если король наш милостивый войну с турчином начнет, князь-воевода в Крым с огнем и мечом пожалует, и слухам этим рады
по всей Украйне и на Низовье, ибо если не под его началом погуляем мы в Бахчисарае, тогда под чьим же еще?
- Погуляем, истинный бог! - откликнулись Курцевичи.
Поручику польстило уважение, с каким атаман отзывался о князе, поэтому он улыбнулся и сказал уже более мягким тоном:
- Твоей милости, как я погляжу, мало прославивших тебя походов с низовыми.
- Маленькая война - маленькая слава, великая война - великая слава. Конашевич Сагайдачный не на чайках, но под Хотином ее добывал.
В эту минуту отворилась дверь, и в комнату, ведомый под руку Еленой, тихо вошел Василь, самый старший из Курцевичей. Это был человек в
зрелом возрасте, бледный, исхудалый, с напоминающим византийские лики отрешенным и печальным лицом. Длинные волосы, рано поседевшие от горестей
и страданий, падали ему на плечи, вместо глаз видны были две красные ямы; в руке он держал медный крест, которым стал осенять комнату и всех
присутствующих.
- Во имя бога и отца, во имя спаса и святой-пречистой! - заговорил слепой. - Если вы апостолы и благую весть несете, добро пожаловать под
христианский кров. Аминь.
- Извините, судари, - буркнула княгиня. - Он не в своем уме.
Василь же, осеняя всех крестом, продолжал:
- Яко стоит в “Трапезах апостольских”: “Пролившие кровь за веру - спасены будут; погибшие ради благ земных, корысти ради или добычи -
прокляты будут...” Помолимтесь же! Горе вам, братья! Горе и мне, ибо за-ради добычи творили мы войну! Господи, помилуй нас, грешных! Господи,
помилуй... А вы, мужи, издалека притекшие, какую весть несете? Апостолы ли вы?
Он умолк и, казалось, ждал ответа, поэтому наместник немного погодя отозвался:
- Недостойны мы столь высокого чина. Мы всего лишь солдаты, за веру умереть готовые.
- Тогда спасены будете! - сказал слепой. - Но не настал для нас еще день избавления... Горе вам, братья! Горе мне!
Последние слова сказал он, почти стеная, и такое безмерное отчаяние написано было на его лице, что гости не знали, как себя повести. Тем
временем Елена усадила слепого на стул, а сама, выскользнув в сени, тут же возвратилась с лютней.
Тихие звуки пронеслись по комнате, и, вторя им, княжна запела духовную песню:
Ночью и днем я взываю в надёже!
Снижди к слезам и моленьям усердным,
Грешному стань мне отцом милосердным,
Смилуйся, боже!
Слепец откинул голову назад, вслушиваясь в слова, действовавшие на него, казалось, как целительный бальзам, ибо с измученного его лица
постепенно исчезало выражение боли и страха; потом голова несчастного упала на грудь, и он остался сидеть, словно бы в полусне или
полуоцепенении.
- Если песню допеть, он и вовсе успокоится, - тихо сказала княгиня. - Видите ли, судари, безумие его состоит в том, что он ждет апостолов;
и, кто бы к нам ни приехал, он тотчас же выходит спрашивать, не апостолы ли.
- Видите ли, судари, безумие его состоит в том, что он ждет апостолов;
и, кто бы к нам ни приехал, он тотчас же выходит спрашивать, не апостолы ли...
Елена между тем продолжала:
Выведи, господи, дух удрученный, -
Он заплутал в бездорожной пустыне;
Он одинок, как в безбрежной пучине
Челн обреченный.
Нежный голос ее звучал все сильнее, и - с лютней в руках, с очами, вознесенными горе, - она была так пленительна, что наместник глаз с нее
не сводил. Он загляделся на нее, утонул в ней и позабыл обо всем на свете.
Восхищение наместника было прервано старой княгиней:
- Довольно! Теперь он нескоро проснется. А пока что прошу ваших милостей повечерять.
- Пожалте на хлеб и соль! - эхом отозвались на слова матери молодые Булыги.
Господин Розван, будучи галантнейшим кавалером, подал княгине руку, что увидев, пан Скшетуский двинулся тотчас к княжне Елене. Сердце,
точно воск, растаяло в нем, когда он ощутил на своей руке ее руку. Глаза его засверкали, и он сказал:
- Похоже, что и ангелы небесные не поют сладостнее, любезная панна.
- Грех на душу берешь, рыцарь, равняя пение мое с ангельским, - ответила Елена.
- Не знаю, беру ли, но верно и то, что охотно дал бы я себе очи выжечь, лишь бы до смерти пение твое слушать. Однако что же я говорю!
Слепцом не смог бы я видеть тебя, что тоже мука непереносимая.
- Не говори так, ваша милость: уехавши от нас завтра, завтра нас и позабудешь.
- О, не случится это, ведь я, любезная панна, так тебя полюбил, что до конца дней своих иного чувства знать не желаю, а этого - никогда не
избуду.
Яркий румянец залил лицо княжны, грудь стала сильней вздыматься. Она хотела что-то ответить, но только губы ее задрожали, - так что пан
Скшетуский продолжал:
- Ты сама, любезная панна, тотчас забудешь меня с этим пригожим атаманом, который пению твоему на балалайке подыгрывать станет.
- Никогда! Никогда! - шепнула девушка. - Однако ты, ваша милость, берегись его: это страшный человек.
- Что мне там какой-то казак! Пусть бы и целая Сечь с ним вместе была, я на все ради тебя готов. Ты для меня драгоценность бесценная, ты
свет мой, да вот узнать бы - взаимностью ли отвечают мне.
Тихое “да” райской музыкой прозвучало в ушах пана Скшетуского, и тотчас показалось наместнику, что в груди его не одно, а десять сердец
бьется; мир предстал взору посветлевшим, точно солнечные лучи осветили все вокруг; пан Скшетуский ощутил в себе неведомую дотоле силу, словно бы
за плечами его распахнулись крылья. За столом несколько раз мелькнуло лицо Богуна, сильно изменившееся и побледневшее, однако наместник, зная о
взаимном к себе чувстве Елены, соперника теперь не опасался. “Да пошел он к дьяволу! - думал Скшетуский. - Пусть же и мешать не суется, не то я
его уничтожу!” Но, вообще-то говоря, думал он совсем про другое.
Он чувствовал, что Елена сидит рядом, что она близко, что плечом своим он почти касается ее плеча; видел он румянец, не сходивший с пылко
горевшего лица, видел волнующиеся перси, очи, то скромно опущенные долу и накрытые ресницами, то сверкавшие, словно две звезды. Елена, хоть и
затравленная Курцевичихой, хоть и проводившая дни свои в сиротстве, печали и страхе, была, как ни говори, пылкой украинкою.