ГЛАВА 28
Этим вечером дома я снова достаю зеленую таблетку. Я знаю, что она может для меня сделать. Видела, что она сделала для Эми. Она даст мне покой. Это слово - покой - звучит невероятно прекрасно, восхитительно просто. Слово как гладь воды, оно может избавить от страха, отодвинуть от края, сгладить все углы. И все засияет. Покойно. "Покорно".
Кладу таблетку обратно в контейнер и защелкиваю крышку. У меня есть еще кое-что зеленого цвета. Кусочек моего платья в стеклянной рамке. Я обматываю руку своим носком и сильно давлю на стекло. Слабый треск. Я поднимаю руку.
Сломать что-нибудь труднее, чем можно подумать. Интересно, пришло ли это в голову Обществу, когда оно ломало меня. Я снова опускаю руку и давлю сильнее.
Было бы легче, если бы не страх, что кто-то увидит, услышит, что я делаю. Если бы стены не были такими тонкими, а моя жизнь - такой прозрачной, я бы швырнула сейчас это стекло о стену, раздавила бы его камнем, разбила бы вдребезги со злостью и шумом. Думаю, стекло звенит, когда ломается. Мне хотелось бы увидеть, как оно разлетается на миллион сияющих осколков. Но вместо этого я должна быть осторожной.
Еще одна длинная серебристая трещина бежит по поверхности стекла. Гладкая блестящая зеленая ткань под стеклом не повреждена. Осторожно удаляю куски стекла и вынимаю ткань.
Снимаю с руки носок и осматриваю ее. Я даже не порезалась. Крови не видно.
После колючей, жесткой шерсти носка шелк кажется холодным и сияющим, как вода. "Мой день рожденья начался в воде..." - вспоминаю, пока складываю ткань, и улыбаюсь.
Спрятав шелк и контейнер с таблетками в карман платья, которое надену завтра, я ложусь в постель и воображаю себе этот образ. Вода. Сегодня во сне меня унесет вода. И датчики не зафиксируют в моем сознании ничего, кроме меня, Кассии, которую несут волны.
Нашего инструктора сегодня нет. У нас новый инструктор - молодой офицер, который бросает слова быстро и отрывисто, как в казарме. По его глазам видно: он счастлив, что имеет над нами власть и может приказывать.
- Принято решение сократить время вашего активного отдыха этим летом. Сегодня у вас последнее восхождение. Снимите все маркеры, которые увидите, и разрушьте пирамиды.
Я смотрю на Кая, который не выглядит удивленным. Стараюсь не задерживать взгляд на его лице и не искать ответа в его глазах. Сегодня утром в поезде, по дороге в питомник, мы разговаривали вежливо и естественно. Мы оба знаем, как вести себя, когда за нами наблюдают. Всю дорогу я думала о том, как он расценивает мое бегство от него вчера на холме. Что он подумает обо мне, когда узнает о сортировке, и как примет подарок, который я хочу ему преподнести сегодня? Или он поступит со мной так, как я поступила с Ксандером, и отвернется от меня?
- Почему? - жалобно спрашивает Лон. - Мы половину лета маркировали эти тропинки.
Мне кажется, я вижу слабую улыбку на лице Кая и понимаю: Лон ему нравится. Кто еще будет постоянно задавать вопросы, которые никто не осмеливается задать, никогда не получая на них ответов? Меня поражает мысль, что и для этого нужна смелость. Некая готовность к удару, но ведь это тоже смелость.
- Не задавайте вопросов, - обрывает чиновник Лона. - Вперед!
Вот так в последний раз мы с Каем начинаем восхождение на холм.
Мы уходим достаточно далеко по проложенной нами тропинке. Никто не может нас видеть. Кай ловит мою руку, когда я собираюсь содрать полоску с одного из кустов.
- Оставь все это. Мы идем на вершину.
Наши глаза встречаются. Я никогда не видела его таким безрассудным. Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но он прерывает меня:
- Если, конечно, ты хочешь попытаться.
В его голосе вызов, которого я раньше никогда не слышала. В нем нет жесткости, но вопрос задан не из любопытства. Он должен знать мой ответ; это что-то скажет ему обо мне. Он ничего не говорит о том, что случилось вчера. Его лицо открыто, глаза полны жизни, тело напряжено, каждый мускул говорит: "Теперь. Время пришло".
- Я хочу попытаться, - говорю я и в подтверждение своих слов иду первая по тропинке, проложенной нами раньше. Вскоре я чувствую, как его рука сжимает мою руку, и наши пальцы переплетаются; я остро чувствую то же, что и он: мы должны дойти до вершины.
Не оборачиваюсь, но я полна решимости.
Когда мы пробиваемся на последний перед вершиной участок леса, где мы никогда не были, я останавливаюсь.
- Подожди, - говорю я. - Если мы твердо решили дойти до вершины холма, я хочу разрешить все сомнения и недоговоренности сейчас, чтобы мы стояли там свободно и открыто.
Помимо терпения, я читаю на лице Кая беспокойство - беспокойство, что нам не хватит времени. Даже сейчас снизу может зазвучать свисток, а я не услышу его из-за биения наших сердец и нашего дыхания - вместе и врозь, вместе и врозь.
- Я испугалась вчера.
- Чего?
- Того, что нашу любовь организовали чиновники. Они рассказали тебе обо мне. И они рассказали мне о тебе наутро после Обручения, когда твое лицо появилось на микрокарте по ошибке. Мы с тобой знали друг друга очень долго, но никогда раньше... - Я не в состоянии закончить фразу, но Кай понимает, что я имею в виду.
- Ты не выбрасываешь что-то просто потому, что это было предсказано, - возражает Кай.
- Но я не хочу ничего делать по их выбору.
- Ты и не делаешь этого. И не должна.
- Сизиф и его камень, - вспоминаю я. Дедушка оценил бы эту историю. Он тащил свой камень, прожил жизнь, которую ему спланировало Общество, но его мысли всегда были его собственными.
Кай улыбается.
- Правильно, но мы, - он ласково тянет меня за руку, - втащим наш камень на вершину. И может, даже постоим там минутку. Идем.
- Мне надо сказать тебе еще кое-что, - говорю я.
- О сортировке? - спрашивает он.
- Да...
Кай прерывает меня:
- Они сказали нам. Я включен в группу, которую переведут на другую работу. Я уже знаю.
Он знает? Знает ли, что проживет меньше, если останется работать в центре распределения питания? Знает ли он, что был ровно посередине между теми, кто остается, и теми, кто будет переведен? Знает ли он, что я сделала?
Он видит эти вопросы в моих глазах.
- Я знаю, что ты должна была разделить нас на две группы. И знаю, что я, вероятно, оказался посередине.
- Ты хочешь узнать, что я сделала?
- Я догадываюсь, - отвечает он. - Они сказа ли тебе о продолжительности жизни и о ядах, правда? Поэтому ты переставила меня в другую группу.
- Да. Ты тоже знаешь о ядах?
- Конечно. Большинство из нас об этом догадывается. Но никто не вправе жаловаться. Здесь мы все равно проживем дольше, чем где-нибудь в Отдаленных провинциях.
- Кай, - об этом трудно спрашивать, но я должна знать, - тебя отправляют?
Он смотрит на небо. Над нами, зловещее и золотое, встает солнце.
- Я не уверен. Они еще не объявили нам. Но я знаю, что у нас мало времени.
Когда мы поднимаемся на вершину Большого холма, нас обоих охватывает особенное чувство. Он - тот же Кай, я - та же Кассия. Но мы стоим вместе там, где ни один из нас до сих пор не бывал.
Это все тот же мир, серый, синий, зеленый, золотой, который я вижу всю свою жизнь. Тот же мир, который я видела из дедушкиного окна или с вершины малого холма. Но сейчас я выше. Если бы у меня были крылья, я бы их расправила. И взлетела бы.
- Я хочу, чтобы это было у тебя, - говорит Кай, вкладывая мне в руку свой артефакт.
- Я не знаю, как им пользоваться, - возражаю я, не желая, чтобы он понял, как сильно мне хочется получить этот подарок. Как мне больно держать и владеть частью его истории и частью его самого.
- Думаю, Ксандер может научить тебя, - говорит он ласково, и у меня прерывается дыхание. Он прощается со мной? Просит верить Ксандеру? Быть с Ксандером?
Прежде чем я успеваю задать вопрос, Кай притягивает меня к себе и шепчет в ухо, горячо и нежно:
- Это поможет тебе найти меня, если мне придется уехать.
Я крепко прижимаюсь лицом к его плечу около шеи. Так я могу слышать биение его сердца и ощущать запах его кожи. Так я чувствую себя в безопасности. Самая важная часть меня с Каем в большей безопасности, чем где бы то ни было.
Он вкладывает в мою ладонь еще один кусок мягкой бумаги.
- Последняя часть моей истории, - говорит он. - Сохранишь ее? Пока не читай.
- Почему?
- Просто подожди, - просит он тихо и строго. - Подожди немного.
- У меня тоже есть кое-что для тебя. - Немного отодвинувшись, лезу в карман. И протягиваю ему клочок ткани, кусочек зеленого шелка от моего платья.
Он прикладывает его к моему лицу, чтобы представить себе, как я выглядела в тот вечер на Банкете обручения.
- Красивая, - говорит он нежно.
На вершине холма он обнимает меня. С места, где мы стоим, я вижу облака, деревья, купол Сити-Холла и далеко внизу дома наших городков, которые отсюда кажутся крошечными. Одно короткое мгновение я смотрю на все это, на весь мой мир, и снова поворачиваюсь к Каю.
Он произносит:
- Кассия, - и закрывает глаза, и я тоже закрываю свои, чтобы встретиться с ним во тьме. Чувствую, как его руки обвивают меня, и гладкость зеленого шелка, когда он притягивает меня ближе, ближе. - Кассия, - повторяет он нежно, и его губы наконец встречаются с моими. Наконец.
Наверное, он хотел сказать что-то еще, но, когда губы прикасаются к губам, слова не нужны. Совсем.
ГЛАВА 29
И снова в нашем городке раздается крик, на этот раз человеческий.
Я открываю глаза. Еще так рано, что в небе больше черноты, чем синевы, и полоса рассвета на краю горизонта - скорее обещание, чем реальность.
Дверь в мою комнату со стуком распахивается, и в прямоугольнике света я вижу маму.
- Кассия, - произносит она с облегчением и, обернувшись, говорит отцу: - Она в порядке!
- Брэм тоже, - отзывается он, и вот мы все уже в холле и бежим к входной двери, потому что кто-то на нашей улице кричит, и этот крик так необычен, что глубоко потрясает.
Не часто в Кленовом городке раздается крик боли, но инстинкт постараться помочь ближнему из нас еще не вытравлен.
Отец распахивает входную дверь, и мы смотрим на улицу.
Уличные фонари кажутся затуманенными, форма чиновников - тусклой и серой. Они идут быстро, между ними - темная фигура. Позади еще несколько фигур. Офицеры.
И еще кто-то. Кричит. Даже в мутном свете фонарей я узнаю ее. Аида Макхэм. Та, которая давно несла в себе боль и теперь испытывает ее с новой силой, следуя за темной фигурой, окруженной чиновниками и офицерами.
Кай.
- Кай!
В первый раз в моей жизни я бегу изо всех сил на людях. Нет тренажера, чтобы замедлить мой бег, нет веток, чтобы помешать мне. Мои ноги летят над травой, над цементом. Бегу напрямик по газонам и цветам моих соседей, догоняя группу, которая идет впереди к остановке аэропоезда. От группы отделяется офицер и спешит к Аиде. Она привлекает слишком много внимания - из других домов тоже выходят люди и смотрят на нее.
Я ускоряю бег. Мои ноги мнут острую холодную траву газона во дворе Эми. Еще несколько домов.
- Кассия! - окликает меня Эми со своего крыльца. - Куда ты бежишь?
Из-за криков Аиды Кай меня не слышит. Они уже почти у ступеней платформы. В свете фонаря я вижу его закованные в наручники руки.
Точно так же, как на его рисунке.
- Кай! - снова кричу я, и он вскидывает голову. Поворачивает ко мне лицо, но я слишком далеко, чтобы видеть его глаза. Я должна увидеть его глаза.
Еще один офицер отделяется от группы и направляется в мою сторону. Надо было подбежать ближе, прежде чем кричать, но я боялась не успеть. Я уже почти рядом.
Часть моего сознания старается понять, что происходит. Они везут его на место новой работы? Если так, почему так рано утром? Почему так расстроилась Аида? Разве она не должна радоваться, что у него есть шанс на что-то лучшее, чем мытье контейнеров? Почему он в наручниках? Он пытался бороться с ними? Или они видели наш поцелуй и все произошло из-за него?
Я вижу, как к остановке подходит аэропоезд. Но это не тот серебристо-белый поезд, на котором мы все обычно ездим. Это угольно-серый состав дальнего следования; такие ходят только за пределы Сити. У него и звук другой: более низкий, более громкий, чем у белого поезда.
Что-то неправильно.
И если я не была уверена в этом до сих пор, то слова Кая, обращенные ко мне в тот момент, когда они вталкивают его на ступени, все подтверждают. Потому что там, на глазах у всех, его инстинкт выживания уступает место другому инстинкту.
Он выкрикивает мое имя: "Кассия!"
И в этом единственном слове я слышу все. Что он любит меня. Что ему страшно. И еще я слышу в этом крике - прощай. Он хотел сказать это вчера на холме. Он знал. Он едет не просто на место новой работы, он уезжает туда, откуда не надеется вернуться.
Я слышу мягкие шаги по траве позади меня и твердые по металлу - впереди. Оглядываюсь и вижу офицера, который спешит ко мне, а впереди - чиновника, сбегающего с металлических ступеней. Аида больше не кричит. Теперь они хотят остановить меня, как они утихомирили ее.
Я не могу до него добраться. Не так. Я не могу оттолкнуть офицера от ступеней. У меня не хватит силы, чтобы бороться с ними, и скорости, чтобы убежать от них.
"Покорно в ночь навек не уходи".
Эти слова... Может быть, Кай произнес их сейчас, и они вошли в мое сознание, или просто они всегда со мной, или дедушка пустил эти крылатые, как ангелы, слова ниоткуда - на ветер, в эту почти ночную мглу, нам обоим.
Я поворачиваю к торцу платформы, бегу по цементу. Кай видит, что я делаю, и всем телом кидается ко мне, завоевав только одну секунду свободы, прежде чем его схватили.
Но этого достаточно.
В тот момент, когда он перегибается через край освещенной платформы, я вижу то, что стремилась увидеть, - его глаза, полные жизни и огня. И я знаю, что он не оставит борьбу. Даже если это будет только тихое внутреннее сопротивление, которое не всегда заметно. И я тоже не оставлю борьбу.
Окрики чиновников и гул приближающегося поезда заглушат мои слова. Кай не услышит ни слова. И тогда, среди всего этого шума, я указываю рукой на небо. Я надеюсь, он понимает, что я имею в виду, потому что я имею в виду очень многое: мое сердце всегда будет лететь за ним, я "не уйду покорно", я найду способ и полечу, как ангелы из сказок, и отыщу его.
И я знаю: он понимает, когда смотрит прямо на меня, в мои глаза. Его губы беззвучно шевелятся, но я знаю, что он говорит: слова стихотворения, которое во всем мире знают только двое. В глазах слезы, но я их смахиваю. Потому что, если есть момент в моей жизни, когда взгляд должен быть ясным, то этот момент настал.
Офицер подбегает ко мне первым, хватает за руку и тянет назад.
- Оставьте ее, - говорит мой отец. Даже не представляла, что он может так быстро прибежать. - Она ничего не сделала.
Мама и Брэм спешат по траве в нашу сторону. За ними - Ксандер и его семья.
- Она вызвала беспорядок, - хмуро произносит офицер.
- Конечно, вызвала, - отвечает отец. - Они хватают и увозят друга ее детства почти ночью. Его мать кричит. Что происходит?
Я слышу, как громко говорит отец, задавая свои вопросы, и бросаю взгляд на маму, чтобы понять, что она чувствует. И вижу, что она гордится им.
К моему удивлению, отец Ксандера тоже вступает в разговор:
- Куда они увозят мальчика?
Чиновник в белой форме объясняет, кратко и формально. Голос звучит громко, так что слышно всем собравшимся:
- Приношу извинения за прерванный сон. Этот молодой человек переведен на другое место работы. Мы пришли, чтобы его транспортировать. Поскольку его место работы за пределами Провинции Ориа, его мать взволнована и расстроена.
Но почему столько офицеров? Почему столько официальных лиц? И зачем наручники? В объяснении чиновника нет смысла, но после короткой паузы все кивают, принимая его. Кроме Ксандера. Он открывает рот, намереваясь что-то сказать, но, взглянув на меня, закрывает его.
Весь адреналин, погнавший меня за Каем, улетучивается, и ужасная реальность глубоко ранит меня. Куда бы Кая ни отправили, это случилось из-за меня. Из-за моей сортировки или из-за моего поцелуя. В любом случае - это моя вина.
- Ложь, - вдруг произносит Патрик Макхэм. Все поворачиваются и смотрят на него. Даже сейчас, кода он стоит здесь в ночной пижаме, его тонкое, худое лицо со следами пережитых страданий выражает чувство собственного достоинства, которого ничто не может коснуться. Такое выражение я знаю еще только у одного человека. И хотя Патрик и Кай - не родственники по крови, они оба обладают этой внутренней силой и благородством.
- Чиновники сказали Каю и другим рабочим, - говорит Патрик, глядя на меня, - что им предложат другую работу. Лучшую. На самом деле они посылают их в Отдаленные провинции воевать.
Я откидываюсь назад, как от удара. Мама протягивает руку, чтобы поддержать меня.
Патрик продолжает говорить:
- Война с врагом развивается не в нашу пользу. Им нужно больше солдат. Все местные крестьяне мертвы. Все до одного. - Он делает паузу и продолжает говорить как бы сам с собой: - Мне следовало знать, что они берут людей со статусом "Отклонение" в первую очередь. Мне следовало знать, что Кай будет в списках... Я думал, что раз уж мы прошли через такое... - Его голос прерывается.
Аида в бешенстве, вне себя, поворачивается к нему:
- Мы иногда забывали. Но не он! Он не забывал никогда. Он знал, что к этому идет. Вы видели, как он боролся? Видели вы его глаза, когда его уводили? - Она обнимает Патрика за шею, и он прижимает Аиду к себе. Звуки ее рыданий разносятся в холодном утре. - Он уехал умирать! Это был смертный приговор! - Она отпрянула от Патрика и кричит чиновникам: - Он уехал умирать!
К ним подбегают два чиновника, связывают им обоим за спиной руки и отгоняют прочь. Голова Патрика откидывается назад, когда один из чиновников затыкает ему рот кляпом, чтобы заставить замолчать. То же самое делают с Аидой, чтобы заставить ее не кричать. Я никогда не видела и не слышала, чтобы чиновники применяли силу. Неужели они не понимают, что их действия подтверждают правдивость слов Патрика и Аиды?
Рядом с нами садится аэромобиль и изрыгает из себя еще группу чиновников. Офицеры толкают Макхэмов к машине, Аида тянется рукой к руке мужа. Ей не хватает нескольких сантиметров до прикосновения - единственного утешения, которое могло бы ее сейчас успокоить.
Я закрываю глаза. Если бы я могла не слышать ее криков, которые эхом отдаются в моих ушах, и слов, которые я никогда не забуду. "Он едет умирать". Я хочу, чтобы мама увела меня домой и уложила в постель, как она делала, когда я была маленькая. Без тени беспокойства смотрела я тогда в окно на осенний вечер и не знала, что это такое, когда хочешь вырваться на свободу.
- Извините.