Читаю все стихотворение до конца. Глотаю его, выпиваю его до дна. Читаю о неистовой борьбе, ярком свете и молниях, и, хотя понимаю не все - язык слишком устарел, - понимаю достаточно. Понимаю, почему дедушка любил это стихотворение. Теперь и я его люблю. Целиком. И молнии, и свет, и борьбу.
Под текстом стихотворения - имя автора: Дилан Томас (1914-1953).
На обратной стороне листка - другое стихотворение. Оно называется "Пересекая отмель", и его автор жил еще раньше, чем Дилан Томас: лорд Альфред Теннисон (1809-1892).
"Так давно", - думаю я. Так давно они жили и умерли. И они, как и дедушка, никогда не вернутся назад.
Жадно читаю и второе стихотворение. Вчитываюсь в слова обоих стихотворений снова и снова, несколько раз, пока не слышу громкий треск ветки или палки рядом со мной. Быстро складываю листок и прячу его. Я слишком задержалась. Надо идти, чтобы наверстать время, которое я потеряла.
Надо бежать.
Стараюсь не задерживаться, хотя бежать сквозь ветки вверх, к вершине, тяжело. Слова стихотворения Томаса такие яростные, такие красивые, повторяю их про себя на бегу. Снова и снова думаю: покорно не уходи, покорно не уходи, покорно не уходи. И уже почти на вершине истина осеняет меня: вот почему они не включили это стихотворение в число избранных.
Оно учит бороться.
Еще одна ветка стегает меня по лицу во время бега, и я вырываюсь на открытое пространство. Озираюсь в поисках инструктора. Его не видно, но кто-то уже сидит на самой вершине. Кай Макхэм.
К моему удивлению, на вершине мы с ним одни. Ни инструктора. Ни одного участника.
Никогда раньше я не видела его таким спокойным и счастливым. Он сидит, опершись на локти и откинувшись назад, лицо обращено к солнцу, глаза закрыты. Он выглядит беспечным и непохожим на себя. И я понимаю, что он всегда взглядом держит людей на расстоянии. Когда он слышит меня, то открывает глаза, и я ловлю в них проблеск искренности, но после снова вижу только то, что он хочет, чтобы я видела.
Из-за деревьев выходит инструктор и останавливается около меня. Он ходит тихо, и я опасаюсь, не видел ли он меня за деревьями немного раньше. Он смотрит на датапод в своей руке и снова на меня.
- Кассия Рейес? - спрашивает он. Очевидно, ожидалось, что я финиширую второй. Значит, моя задержка в лесу была короче, чем я думала.
- Да.
- Сядьте там и ждите, - говорит инструктор, кивая на зеленую полянку на вершине холма. - Любуйтесь видом. Согласно расчету, только через несколько минут здесь появится кто-то из остальных. - Он указывает жестом на датапод и снова исчезает среди деревьев.
Момент растерянности, и я иду к Каю, стараясь сохранять спокойствие. Сердце бьется часто из-за бега и из-за звуков, которые меня спугнули.
- Привет, - говорит Кай, когда я подхожу ближе.
- Привет. - Я сажусь на траву рядом с ним. - Не знала, что и ты занялся восхождением.
- Мама решила, что это хороший выбор.
Думаю о том, как легко он называет "мамой" свою тетю Аиду. Как легко он вошел в нашу жизнь и стал точно таким, каким в нашем Кленовом городке нужно быть. Новеньким и не таким, как все, он был недолго.
Зная, что никогда раньше он ни в чем не был первым, говорю, не подумав:
- Ты нас всех обогнал сегодня.
Хотя это и так ясно.
- Да, - отвечает он. - Но это не удивительно. Я вырос в Отдаленных провинциях, и у меня есть опыт в таких походах.
Он говорит монотонно, будто читает вслух, но я замечаю, что его лицо блестит от пота, и то, как он, будто в изнеможении, вытянул перед собой ноги. Кай бежал, как и я, и, должно быть, быстро. Он что, был охотником в Отдаленных провинциях? Если нет, то от чего он здесь убегал? Разве ему и здесь есть от чего убегать?
И прежде чем я успеваю остановить себя, задаю вопрос, который задавать не следовало:
- Что случилось с твоей мамой?
Его глаза сверкнули удивленно. Он знает, что я имею в виду не Аиду, а я знаю, что еще никто не задавал ему такого вопроса. Не понимаю, что заставило меня сделать это. Может быть, смерть дедушки и стихи, прочитанные в лесу, обострили мои чувства. А может быть, мне хотелось отвлечь его внимание от меня, если он видел, как я читала в лесу стихотворение.
Мне следует извиниться, но я не делаю этого. И не потому, что мне хочется его обидеть. Потому что Кай хочет на него ответить, Я чувствую это.
Но я ошибаюсь.
- Ты не должна была задавать такой вопрос, - говорит Кай. Он не смотрит на меня, поэтому я вижу его только сбоку. Его профиль, его темные волосы, влажные от пота и от воды. Она капала с веток, сквозь которые он пробирался. От него пахнет лесом, и я поднимаю к лицу руки, чтобы ощутить тот же запах. Может быть, это плод моего воображения, но мне кажется, что мои пальцы пахнут чернилами и бумагой.
Кай прав. Мне не следовало спрашивать о его маме. Но вдруг он задает вопрос, которого он не должен был задавать:
- Кого ты потеряла?
- Что ты имеешь в виду?
- Я же вижу, - отвечает он просто. Теперь он смотрит на меня. Глаза у него синие.
Солнце немилосердно жжет мой затылок и макушку. Я закрываю глаза и откидываю назад голову, как раньше это сделал Кай. Теперь солнце жарит веки и переносицу.
Мы оба молчим. Я недолго сижу с закрытыми глазами, но, когда открываю их, солнце на мгновение ослепляет меня. И в тот же момент я сознаю, что хочу ответить Каю:
- На прошлой неделе умер мой дедушка.
- Это случилось неожиданно?
- Нет, - отвечаю я, но в некотором смысле это было так. Неожиданным было то, что дед сказал перед смертью. Но что он должен умереть, я знала. Он умер в восьмидесятый день своего рождения.
- Да, верно, - говорит Кай задумчиво, будто самому себе. - Люди здесь умирают в восьмидесятый день рождения.
- Да. А там, откуда ты приехал, разве не так? - Странно, что эти слова сорвались у меня с языка. Ведь только пару секунд назад он напомнил мне, что не надо спрашивать о его прошлом. Однако на этот раз он отвечает.
- До восьмидесяти там... труднее дожить, - говорит он.
Надеюсь, что изумление не отражается на моем лице. Значит, в разных местах люди умирают в разном возрасте?
Ветки хрустят под ногами участников восхождения. Инструктор появляется из кустов и фиксирует их имена по мере того, как они выбираются из леса на открытое пространство.
Я делаю движение, чтобы встать, и могу поклясться, что слышу, как медальон в моем кармане стукнулся о контейнер с таблетками. Кай оборачивается и смотрит на меня. Я стою не дыша. Мог ли он догадаться, что за слова пронеслись в моей голове, слова, которые я должна запомнить навсегда? Потому что я знаю, что больше не разверну тот листок бумаги. Я должна избавиться от него. Моя кожа жадно пьет свет и тепло солнечных лучей, но голова ясна, и я вдруг понимаю: этот звонкий щелчок я уже слышала раньше, там, в лесной чаще. И кто-то услышал его тоже.
И заметил меня.
Кай переводит дыхание, придвигается ближе.
- Я видел тебя, - говорит он голосом мягким и глубоким, как отдаленное журчание воды. Говорит так, чтобы никто не мог его услышать, кроме меня. - Там, в лесу.
После этих слов, впервые, он дотрагивается до меня. Его рука, быстрая и горячая, на моем плече. На одно мгновение.
- Ты должна быть осторожнее. Подобные вещи...
- Я знаю. - Мне хочется дотронуться до него. Тоже положить руку на его плечо. Но я не делаю этого. - Я это уничтожу.
Его лицо спокойно, но в голосе тревога:
- Ты сможешь сделать это так, чтобы никто не заметил?
- Думаю, что да.
- Я мог бы помочь тебе.
Произнося эти слова, он как бы случайно смотрит поверх моей головы на инструктора, и я осознаю то, чего не замечала до сих пор, потому что он умело скрывал это: Кай всегда поступает так, будто кто-то за ним наблюдает. И, несомненно, ведет ответное наблюдение.
- Как ты смог опередить меня на пути к вершине, - внезапно спрашиваю я, - если ты видел меня в лесу?
Кажется, мой вопрос удивляет Кая.
- Я бежал.
- Я тоже бежала, - говорю я.
- Должно быть, я бежал быстрее, - предполагает он, слегка поддразнивая меня, и тень улыбки пробегает по его лицу. Но он снова становится серьезным и повторяет настойчиво: - Так ты хочешь, чтобы я помог тебе?
- Нет, не надо. Я сама. - Только затем, чтобы он не счел меня идиоткой, которая рискует ради риска, я говорю больше, чем собиралась: - Дедушка дал мне это. Мне не стоило хранить это у себя так долго. Но... слова так хороши.
- Можешь запомнить их?
- Сейчас помню. - В конце концов, у меня сознание сортировщика. - Но знаю, что не смогу помнить их всегда.
- А хотела бы помнить их всегда?
Наверное, он считает меня дурочкой.
- Они так красивы, - повторяю я с запинкой.
Появляется инструктор. Большинство участников уже вышли из леса. Часть их подходит к Каю, часть - ко мне, и мы расходимся по вершине малого холма.
Все смотрят вниз, но видят разное. Кай и его группа, переговариваясь о чем-то, любуются куполом Сити-Холла. Инструктор смотрит на Большой холм. Та группа, которая идет со мной, старается разглядеть сверху столовую питомника и болтает о ланче, о возвращении в школу и о том, не опоздает ли поезд. Кто-то смеется, потому что аэропоезда всегда приходят вовремя.
Мне вдруг приходит в голову строка из другого стихотворения:
Здесь, на печальной высоте...
Не открывая глаз, я поворачиваю голову к солнцу и вижу сквозь сомкнутые веки красный свет. Солнце сильнее меня. Красное пламя прорывается сквозь тьму.
В моем мозгу, как недавно жуки в лесу, жужжат вопросы. "Что случилось с тобой в Отдаленных провинциях? За какие нарушения твоего отца ты получил статус "Отклонение от нормы"? Думаешь, я сумасшедшая, что непременно хочу сохранить стихи? Почему мне хочется снова и снова слышать твой голос?"
Ты ли должен был стать моей парой?
Позже я поняла, что тогда мне в голову не пришел самый важный вопрос: "Будешь ли ты хранить мою тайну?"
ГЛАВА 10
По некоторым признакам мне ясно, что в нашей округе что-то произошло. Люди молча стоят на остановке поезда; на их лицах отсутствующее выражение. Встречаясь с нами на перроне, они не отвечают на наши обычные приветствия. Маленький белый аэромобиль, на котором обычно передвигаются официальные лица, стоит на нашей улице около дома с голубыми ставнями. Около моего дома.
Сбегая с металлических ступеней платформы аэропоезда, я невольно ищу глазами новые признаки беспорядка. Тротуары не говорят мне ничего. Они чисты и белы, как всегда. Соседние, плотно закрытые дома говорят чуть больше: разыграется буря, и ее переждут за запертыми дверями.
За чистыми белыми занавесками наших окон я вижу движущихся людей. Взбегаю по ступеням крыльца и останавливаюсь в нерешительности перед дверью. Должна ли я постучать?
Приказываю себе стоять прямо и спокойно. Почему-то вижу перед собой синие глаза Кая, и мысли мои проясняются. Чтобы избежать опасности, важно правильно оценить ситуацию. "Это может быть что угодно. Они могут в каждом доме проверять систему распределения питания. Однажды это случилось в соседнем городке, я слышала об этом".
"Это может вообще не касаться меня".
А вдруг они рассказали моим родителям о том, что на микрокарте оказалось лицо Кая? Или узнали о том, что мне передал дедушка? У меня пока не было возможности уничтожить листок. Стихи лежат в моем кармане. А вдруг кто-нибудь, кроме Кая, видел, как я читала их в лесу? Может быть, та веточка хрустнула под ботинком инструктора?
"Если так, то это касается именно меня".
Я не знаю, что происходит с теми, кто нарушает правила, потому что обитатели городков их не нарушают. Время от времени происходят неприятные ситуации, вроде той, когда Брэм опаздывает в школу. Но это мелочи, маленькие ошибки. Не те серьезные ошибки, которые совершаются с определенной целью. Не нарушения.
Я не буду стучать в дверь. Это мой дом. Глубоко вздохнув, я поворачиваю ручку и открываю дверь.
Кто-то ждет меня за дверью.
- Ты вернулась, - говорит Брэм с облегчением.
Мои пальцы сжимают листок бумаги в кармане; бросаю взгляд в направлении кухни. Может быть, удастся бросить листок в трубу мусоросжигателя. Но труба регистрирует посторонние предметы, а бумага со стихами отличается от бумажных отходов - салфеток, текстов, отпечатанных на порте, бумажных пакетов - всей бумажной продукции, которую нам разрешено использовать в наших домах. И все же это, наверное, безопаснее, чем хранить его, - сожженные стихи они восстановить не смогут.
Я ловлю взгляд чиновника биомедицинской службы, который проходит из холла в кухню. Оставляю стихи в кармане и вынимаю из него руку. Пустую.
- Что случилось? - спрашиваю Брэма. - Где мама и папа?
- Они здесь, - отвечает Брэм дрожащим голосом. - Чиновники обыскивают папу.
- Почему?
У отца нет стихов. Он даже не знает о них. Но разве это имеет значение? Кай получил свой статус из-за того, что нарушение совершил его отец. Неужели моя ошибка изменит судьбу всей моей семьи?
Может быть, медальон - самое безопасное место для хранения листка со стихами. Ведь бабушка и дедушка хранили его там долгие годы.
- Я скоро вернусь, - говорю я Брэму и, проскользнув в свою комнату, достаю медальон из шкафа. Поворот. Открываю крышку и кладу бумажку внутрь.
- Кто-то вошел? - спрашивает в холле чиновник Брэма.
- Моя сестра, - отвечает Брэм. Его голос звучит испуганно.
- Куда она пошла?
Снова поворот. Я плохо закрыла медальон. Уголок бумажки торчит снаружи.
- Она в своей комнате. Переодевается. Приехала вся в грязи после восхождения. - Теперь голос Брэма звучит тверже. Он покрывает меня, даже не зная, что я что-то прячу. И у него хорошо получается.
Слышу шаги в холле, снова открываю медальон и засовываю уголок бумажки внутрь.
Поворачиваю створки медальона; раздается приглушенный щелчок. Наконец-то. Одной рукой я расстегиваю платье, другой - кладу медальон обратно на полку. В следующий момент дверь открывается, я оборачиваюсь и восклицаю с удивлением и негодованием:
- Я переодеваюсь!
Чиновник видит пятна грязи на моей одежде и кивает:
- Пожалуйста, когда переоденетесь, выйдите в холл. И побыстрее!
Влажными от волнения руками я бросаю грязную одежду в контейнер для стирки, надеваю другую, которая не имеет ни малейшего запаха поэзии, и покидаю комнату.
- Папа никогда не отдаст им образец дедушкиных тканей, - шепчет мне Брэм, когда я возвращаюсь в холл, - потому что он потерял его. Поэтому они здесь. - На мгновение любопытство пересиливает в нем страх. - Почему тебе именно сейчас понадобилось переодеваться? Ты была не такой уж грязной.
- Я была грязной, - шепчу я в ответ. - Ш-ш-ш. Слушай.
Слышу шепот из комнаты родителей. Затем мамин голос повышается. Не могу поверить в то, что сказал мне Брэм. Отец потерял дедушкин образец?
Печаль оттесняет страх в моей душе. Это плохо, очень плохо, что он совершил такую громадную ошибку. Но не только потому, что она причиняет боль ему и всем нам. Ведь это значит, что теперь дедушка ушел навсегда. Они не смогут вернуть его без этого образца.
Вдруг я начинаю надеяться, что чиновники все-таки найдут этот образец в нашем доме.
- Подожди здесь, - говорю я Брэму и иду на кухню. Чиновник биомедицинской службы стоит перед использованным контейнером и водит по нему прибором в разных направлениях. Потом делает шаг в сторону и повторяет эти же движения в другом месте кухни. Я читаю слова, выгравированные на ручке: "Прибор биологического обнаружения".
Я вздыхаю с облегчением. Ну, конечно. Прибор может считать код, который выгравирован на пробирке с образцом дедушкиной ткани. Другие вещи в доме их не интересуют. Они не найдут листок со стихами, потому что они ищут не его. И, может быть, все-таки найдут образец.
Как мог папа потерять такую важную вещь? Как он мог потерять собственного отца?
Несмотря на мое приказание, Брэм идет за мной в кухню. Он дотрагивается до моей руки, и мы возвращаемся в холл.
- Мама спорит с ними, - говорит он, указывая на комнату родителей. Я сжимаю его руку. Им незачем обыскивать отца, у них имеются приборы, которые указывают, где искать. Но мне кажется, они хотят показать: мой отец должен бережно относиться к вещам большой важности.
- Они и маму обыскивают? - спрашиваю я Брэма. Неужели нам всем придется подвергнуться такому же унижению?
- Не думаю, - отвечает Брэм. - Она сама захотела быть вместе с папой.
Дверь спальни открывается, и мы с Брэмом отпрыгиваем в сторону, чтобы дать дорогу чиновникам. В своих белоснежных халатах они кажутся выше ростом. Один из них, решив, что мы напуганы, ободряет нас улыбкой. Но она не помогает, потому что не может вернуть нам образец, а отцу - чувство собственного достоинства. Урон нанесен.
Отец идет за чиновником, бледный и несчастный, В отличие от него, мама раскраснелась и выглядит рассерженной. Вслед за отцом она идет в переднюю, а мы с Брэмом стоим в дверях и ждем, что будет.
Они не нашли образец. Мое сердце падает. Отец стоит посреди комнаты, и чиновник отчитывает его:
- Как вы могли допустить это?
- Я не знаю. Это непростительно. - Его слова звучат тускло и вяло, будто он повторял их столько раз, что потерял всякую надежду, что ему поверят. Он стоит прямо, как всегда, но выглядит усталым и постаревшим.
- Вы понимаете, теперь у нас нет возможности вернуть его, - говорят они.
Отец кивает; его лицо выражает отчаяние. И хотя я сержусь на него за потерю образца, я понимаю, как ему невыносимо тяжело. Ведь речь идет о дедушке. Несмотря на свой гнев, я хочу взять папу за руку, но вокруг слишком много чиновников.
Я лгунья и притворщица. Я тоже сегодня нарушила правила и сделала это намеренно.
- На работе могут быть применены санкции против вас, - говорит одна из чиновниц таким злым тоном, что мне становится любопытно, не накажут ли ее саму. Никто не должен так разговаривать с другими. Даже если человек совершает ошибку, нельзя переходить на личности.
- Как вам могут доверить реставрацию и сохранение ценностей, если вы не в состоянии сберечь единственный образец ткани, да еще такой важный образец? - Другой чиновник говорит тихо. - Вы потеряли образец, принадлежавший вашему собственному отцу. И вы не сообщили о потере.
Отец проводит рукой по глазам.
- Я боялся, - говорит он.
Он понимает серьезность ситуации. Им нет нужды объяснять ему это. Через несколько часов после смерти тело было кремировано. Новый образец получить невозможно. Он ушел. Он ушел. Дедушка ушел навсегда.
Мама плотно сжимает губы, ее глаза горят. Но ее гнев направлен не на отца, а на чиновников, которые его так унижают.
Хотя, казалось бы, все уже сказано, чиновники не уходят. Несколько минут проходят в холодном молчании. Все мы думаем о дедушке, о безвозвратности потери.
Из кухни доносится сигнал: прибыл наш ужин. Мама выходит из комнаты. Я слышу, как она достает контейнеры с едой и ставит их на стол. Потом возвращается, по-деловому четко стуча каблуками по деревянному полу, и произносит, обращаясь к чиновникам: