Сани летели стрелой. День был ясный, морозный. Снег сверкал так, словно кто искрами сыпал, над белыми кровлями хат, похожих на снежные
сугробы, высокими столбами поднимался, алея, дым. Стаи воронья с громким карканьем носились впереди саней, между безлистых придорожных деревьев.
Отъехав с версту от Водоктов, свернули на широкую дорогу, в темный бор, который стоял безмолвный, седой и тихий, словно спал под шапками
инея. Деревья, мелькая перед глазами, казалось, убегали куда-то назад, а сани неслись все быстрей и быстрей, точно у коней выросли крылья. Есть
упоение в такой езде, кружится от нее голова, закружилась она и у панны Александры. Откинувшись назад, она закрыла глаза, вся отдавшись
стремительному бегу. Грудь стеснило сладкое томленье, и почудилось ей, что этот оршанский боярин похитил ее и мчится вихрем, а она млеет, и нет
у нее сил ни противиться, ни кричать... А кони летят все быстрей и быстрей... И слышит Оленька, обнимают ее чьи-то руки... слышит, наконец,
жаркий, как пламя, поцелуй на губах. И невмочь девушка открыть глаза, она как во сне. А кони летят, летят! Сонную девушку разбудил только голос,
спрашивавший:
- Любишь ли ты меня?
Она открыла глаза:
- Как свою душу!
- А я не на жизнь, а на смерть!
Снова соболий колпак Кмицица склонился над куньей шапочкой Оленьки. Она сама не знала теперь, что же слаще: поцелуи или эта волшебная
скачка?
И они летели дальше все бором и бором! Деревья убегали назад целыми полками. Снег скрипел, фыркали кони, а они были счастливы.
- Я бы до конца света хотел так скакать! - воскликнул Кмициц.
- Что мы делаем? Это грех! - шепнула Оленька.
- Ну какой там грех. Дай еще погрешить.
- Больше нельзя. Митруны уже недалеко.
- Близко ли, далёко ли - все едино!
И Кмициц встал на санях, поднял руки вверх и закричал так, словно грудь его не могла вместить всей радости:
- Эй-эй! Эй-эй!
- Эй-эй! Ого-го! - откликнулись друзья с задних саней.
- Что это вы так кричите? - спросила девушка.
- Просто так! От радости! Крикни же и ты, Оленька!
- Эй-эй! - раздался звонкий и тоненький голосок.
- Моя ты королева! В ноги тебе упаду!
- Товарищи будут смеяться.
После упоения их охватило веселье, шумное, сумасшедшее, как сумасшедшей была и скачка. Кмициц запел:
Девица красная в поле глядит,
В чистое поле!
- Конница, мама, из лесу летит.
О, моя доля!
- Дочка, на рыцарей ты не гляди,
Пусть едут мимо!
Рвется сердечко твое из груди
Следом за ними!
- Пан Анджей, кто научил тебя такой красивой песне? - спрашивала панна Александра.
- Война, Оленька. Мы ее в стане от тоски певали.
Но тут разговор прервал отчаянный крик с задних саней:
- Стой! Стой! Эй, стой!
Пан Анджей повернулся, рассерженный и удивленный тем, что друзья вздумали вдруг звать и останавливать их, и в нескольких десятков шагов от
саней увидел всадника, который мчался к ним во весь опор.
- Иисусе Христе! Да это мой вахмистр Сорока: должно быть, что-то стряслось! - сказал пан Анджей.
Вахмистр тем временем подскакал к ним и, осадив коня так, что тот присел на задние ноги, крикнул, задыхаясь:
- Пан ротмистр!..
- Что случилось, Сорока?
- Упиту жгут, дерутся!
- Господи Иисусе! - вскрикнула панна Александра.
- Не бойся, Оленька!.. Кто дерется?
- Солдаты с мещанами. В рынке пожар! Мещане заперлись там и послали в Поневеж за гарнизоном, а я сюда прискакал, к твоей милости. Прямо дух
захватило...
Пока они разговаривали, подъехали сани, которые шли позади; Кокосинский, Раницкий, Кульвец-Гиппоцентаврус, Углик, Рекуц и Зенд соскочили в
снег и окружили Кмицица и Сороку.
- Откуда сыр-бор загорелся? - спрашивал Кмициц.
- Мещане не хотели давать ни припасу людям, ни корма лошадям, ассигновок будто бы не было; ну солдаты и стали брать силком. Мы в рынке
осадили бурмистра да тех мещан, что заперлись с ним. Стрельба началась, ну мы два дома и подожгли; гвалт теперь страшный, и в набат бьют...
Глаза Кмицица загорелись гневом.
- Надо и нам идти на помощь! - крикнул Кокосинский.
- Потопчем сиволапое войско! - кричал Раницкий, у которого все лицо пошло красными, белыми и темными пятнами. - Шах, шах, ясновельможные!
Зенд захохотал совершенно так, как хохочет филин, даже лошади испугались, а Рекуц поднял глаза и пропищал:
- Бей, кто в бога верует! Петуха пустить сиволапым!
- Молчать! - взревел Кмициц, так что эхо отдалось в лесу, а стоявший ближе всех Зенд покачнулся, как пьяный. - Вам там нечего делать!
Никакой резни! Всем сесть в двое саней, мне оставить одни и ехать в Любич. Ждать там, может, пришлю за подмогой.
- Как же так? - стал было возражать Раницкий.
Но пан Анджей ткнул его кулаком в зубы и только глазами сверкнул еще страшней.
- Ни пикни у меня! - грозно сказал он.
Все примолкли; видно, боялись его, хотя обычно держались с ним запанибрата.
- Возвращайся, Оленька, в Водокты, - сказал Кмициц, - или поезжай за теткой в Митруны. Вот и не удалось нам покататься. Я знал, что они не
усидят там спокойно. Но сейчас ничего, поуспокоятся, только несколько голов слетит с плеч. Будь здорова, Оленька, и не тревожься, я буду к тебе
поспешать...
С этими словами он поцеловал ей руки и закутал ее волчьей полостью, потом сел в другие сани и крикнул кучеру:
- В Упиту!
ГЛАВА IV
Прошло несколько дней, а Кмициц все не возвращался, зато в Водокты к панне Александре приехали на разведку трое лауданцев. Явился Пакош
Гаштовт из Пацунелей, тот самый, у которого гостил пан Володыёвский, патриарх застянка, он знаменит был своим достатком и шестью дочерьми, из
которых три были за Бутрымами и в приданое, кроме всего прочего, получили по сотне серебряных талеров. Приехал и Касьян Бутрым, самый старый
старик на Лауде, хорошо помнивший Батория, а с ним зять Пакоша, Юзва Бутрым. Хоть Юзва и был в цвете сил - ему едва ли минуло пятьдесят, -
однако в Россиены с ополчением он не пошел, так как на войне с казаками у него пушечным ядром оторвало ступню. По этой причине его прозвали
Хромцом, или Юзвой Безногим.