И, не хвалясь, скажу, что это сделал я.
Володыёвский не без кичливости произнес эти слова; он думал, что девушка придет в восторг, но жестоко обманулся в своих ожиданиях. Ни слова
не вымолвив, она покачнулась вдруг и рукой стала искать опоры, пока не опустилась наконец тяжело на тот же сундук, с которого за минуту до этого
встала.
Рыцарь бросился к ней.
- Панна, что с тобой?
- Ничего!.. Ничего!.. Погоди!.. Позволь... Так пан Кмициц убит?
- Что мне до пана Кмицица, - прервал ее Володыёвский, - когда тебе худо!
К ней внезапно вернулись силы, она снова поднялась и, поглядев ему прямо в глаза, крикнула с гневом, отчаянием и нетерпением:
- Ради всего святого, отвечай: он убит?
- Пан Кмициц ранен, - в изумлении ответил Володыёвский.
- Он жив?
- Жив.
- Хорошо! Спасибо тебе!..
И, все еще пошатываясь, она направилась к двери. Володыёвский постоял с минуту времени, топорща усики и качая головой.
- За что она меня благодарит? - пробормотал он про себя. - За то, что Кмициц ранен, или за то, что он жив?
И вышел вслед за ней. Он застал ее в смежной опочивальне, - словно окаменев, стояла она посреди комнаты. Четверо шляхтичей как раз вносили
Кмицица, двое передних уже показались в дверях, между руками их свесилась до земли бледная голова пана Анджея с закрытыми глазами и сгустками
черной крови в волосах.
- Потихоньку! - идя следом за ними, говорил Кших Домашевич. - Потихоньку через порог. Поддержите кто-нибудь голову. Потихоньку!..
- А чем держать, коли руки заняты? - ответили идущие впереди.
В эту минуту к ним подошла панна Александра; бледная, как и Кмициц, обеими руками подхватила она мертвую голову.
- Это паненка! - сказал Кших Домашевич.
- Это я... осторожней! - ответила она тихим голосом.
Володыёвский смотрел и еще сильнее топорщил усики.
Тем временем Кмицица положили на постель. Кших Домашевич стал обмывать ему голову водой, затем положил на рану заранее приготовленный
пластырь и сказал:
- Теперь ему надо только спокойно полежать... Эх, и железная у него голова, коли от такого удара не раскололась надвое. Может, он и
выживет, потому молод. Но крепко ему досталось! - Затем он обратился к Оленьке: - Дай, паненка, я тебе ручки вымою! Вот тут вода. Милосердное у
тебя сердце, коли ради такого человека не побоялась ты ручки в крови замарать.
С этими словами он стал вытирать ей полотенцем руки, а она на глазах менялась в лице. Володыёвский снова подбежал к ней.
- Нечего тебе, панна, тут делать! Оказала христианское милосердие врагу... а теперь возвращайся домой.
С этими словами он подал ей руку; однако она даже не взглянула на него.
- Пан Кшиштоф, - обратилась она к Кшиху Домашевичу, - уведи меня отсюда!
Они вышли вдвоем; Володыёвский последовал за ними. Во дворе шляхта встретила панну Александру криками: “Виват!” - а она шла, пошатываясь,
стиснув губы, бледная и с пылающим взором.
- Да здравствует наша панна! Да здравствует наш полковник! - кричали могучие голоса.
Спустя час лауданцы во главе с Володыёвским возвращались в застянки.
Спустя час лауданцы во главе с Володыёвским возвращались в застянки. Солнце уже взошло, утро встало веселое, по-настоящему весеннее.
Лауданцы беспорядочной толпой двигались по большой дороге, толкуя о событиях минувшей ночи и превознося до небес пана Володыёвского, а он ехал
задумчивый и молчаливый. Всё не шли у него из ума эти очи, глядевшие на него из-под распустившихся кос, эта статная и величественная, хоть и
поникшая от печали и муки, фигура.
- Чудо как хороша! - бормотал он про себя. - Прямо тебе княжна... Гм!.. Я ей невинность спас, а пожалуй, и жизнь, ведь она бы со страху
умерла, когда бы сокровищница и уцелела... Должна бы меня благодарить... Но кто поймет этих женщин... Как на мальчишку-слугу смотрела на меня,
не знаю, от гордости или от смущения...
ГЛАВА VIII
Эти мысли не давали ему спать всю следующую ночь. Еще несколько дней он все думал о панне Александре и понял, что она глубоко запала ему в
сердце. Ведь лауданская шляхта хотела его женить на ней! Правда, она отказала ему, не раздумывая, но ведь тогда она не знала его и не видала.
Теперь совсем другое дело. Он по-рыцарски вырвал ее из рук насильника, хоть и пуля и сабля грозили ему, завоевал ее, просто как крепость... Чья
же она, если не его? Может ли она отказать ему, даже если он попросит ее руки? А не попытаться ли? А не удастся ли пробудить в ней любовь из
благодарности, как это часто случается, когда спасенная девушка тут же отдает спасителю руку и сердце! Пусть даже в сердце ее не проснется вдруг
любовь к нему, так разве не стоит постараться об этом!
“А что, если она все еще того помнит и любит?”
- Не может быть! - сказал себе Володыёвский. - Отвадила она его, а то бы он силком не стал увозить.
Правда, милосердие она ему оказала необыкновенное; но ведь это женское дело жалеть раненых, будь они даже враги.
Молода она, без опеки, замуж ей пора. В монастырь она, видно, не собирается, а то бы давно ушла. Довольно было для этого времени. К такой
красавице вечно будут льнуть всякие кавалеры: одни ради ее богатства, другие ради красоты, третьи ради знатности. Ну, не любо ли будет ей иметь
такую защиту, на которую, как она сама уже видела, смело можно положиться.
- Да и тебе, Михалек, пора остепениться! - говорил сам себе Володыёвский. - Ты еще молод, но ведь годы быстро бегут. Богатства ты на службе
не наживешь, разве только ран еще больше. А шалостям придет конец.
Перед взором Володыёвского проплыла тут вереница паненок, по которым он вздыхал в своей жизни. Были среди них и знатные, и первые
красавицы, но она была всех милее, всех краше и достойней. Ведь и род Биллевичей, и ее самоё славила вся округа, и столько благородства читалось
в ее очах, что лучше супруги и пожелать нельзя.
Володыёвский чувствовал, что такое счастье плывет ему в руки, какое в другой раз может и не представиться, тем более что услугу девушке он
оказал чрезвычайную.
- Что тянуть! - говорил он себе. - Дождусь ли я чего лучше? Надо попытаться.
Да, но война на носу. Рука у него здорова. Стыдно рыцарю увиваться за девушкой, когда отчизна простерла к нему руки и молит о спасении. Пан
Михал сердца был честного, рыцарского и, хоть служил чуть не с отроческих лет и участвовал чуть не во всех войнах, которые бывали в те годы,
сознавал, однако же, свой долг перед отчизной и даже не помышлял об отдыхе.