При этих словах Кмициц устремил полные огня глаза на князя и ужаснулся, увидев, как изменилось вдруг его лицо. Оно побагровело, жилы
вздулись на нем, на высоком лбу выступили капли пота, и взор сверкал необычайно.
- Что с тобой, ясновельможный князь? - с тревогой спросил рыцарь.
- Ничего, ничего!
Радзивилл встал, торопливо подошел к аналойчику и, схватив распятие, заговорил отрывистым, сдавленным голосом:
- На этом кресте поклянись, что не покинешь меня до самой смерти.
Невзирая на весь свой пыл и готовность служить князю, Кмициц минуту смотрел на него с изумлением.
- Поклянись... на этом распятии! - настаивал гетман.
- Клянусь... на этом распятии! - произнес Кмициц, кладя пальцы на крест.
- Аминь! - торжественно произнес князь. Где-то под сводом высокого покоя отзвучием раздалось: “Аминь!” - и воцарилось долгое молчание.
Слышно было только дыхание могучей груди Радзивилла. Кмициц не сводил с гетмана изумленных глаз.
- Теперь ты мой! - воскликнул наконец князь.
- Я всегда был твоим, ясновельможный князь, - торопливо ответил молодой рыцарь, - но объясни мне, что сталось? Почему ты в этом усомнился?
Или твоей достойной особе грозит опасность? Открыта чья-нибудь измена, чьи-то козни?
- Близится година испытаний, - угрюмо молвил князь, - что до врагов, то разве тебе не ведомо, что пан Госевский, пан Юдицкий и пан воевода
витебский рады столкнуть меня в пропасть? Да! Усиливаются враги моего дома, ширится измена, и нависла опасность народного бедствия. Потому я и
говорю тебе: близится година испытаний...
Кмициц молчал, однако последние слова князя не рассеяли мрака, которым был объят его ум, и тщетно вопрошал он себя, что в эту минуту может
грозить могущественному Радзивиллу. Ведь он возглавил теперь силы гораздо большие, нежели когда-либо раньше. В одних только Кейданах и
окрестностях города стояло столько войска, что, будь у князя такие силы, когда он двинулся под Шклов, исход всей войны был бы совершенно иным.
Это верно, что Госевский и Юдицкий питали к князю неприязнь; но оба они были у него в руках, оба были заключены под стражу, что ж до
воеводы витебского, то это был слишком достойный человек, слишком честный гражданин, чтобы в канун нового похода против врагов можно было
опасаться с его стороны каких-либо препон и козней.
- Видит бог, ничего не понимаю! - воскликнул Кмициц, который вообще не умел скрывать своих мыслей.
- Ты все поймешь еще сегодня, - спокойно ответил ему Радзивилл. - А теперь пойдем в залу.
И, взяв молодого полковника под руку, он направился с ним к двери.
Они миновали несколько покоев. Издали, из огромной залы, долетали звуки капеллы, которой управлял француз, нарочно привезенный князем
Богуславом. Капелла играла менуэт, который тогда танцевали при французском дворе. Мягкие звуки смешивались с шумным говором гостей. Князь
Радзивилл приостановился и стал слушать.
- Дай бог, - промолвил он через минуту, - чтобы все эти гости, которых я принимаю под своим кровом, не перешли завтра в стан моих врагов.
- Ясновельможный князь, - заметил Кмициц, - я надеюсь, среди них нет шведских приспешников.
Радзивилл вздрогнул и остановился.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Ничего, ясновельможный князь, я хотел только сказать, что там веселятся достойные воители.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Ничего, ясновельможный князь, я хотел только сказать, что там веселятся достойные воители.
- Пойдем! Время покажет и бог рассудит, кто из них достойный воитель... Пойдем!
У самой двери стояло двенадцать пажей, прелестных мальчиков в перьях и бархате. Увидев гетмана, они выстроились в два ряда; князь, подойдя
к двери, спросил:
- Ясновельможная княгиня уже в зале?
- Да, ясновельможный князь, - ответили мальчики.
- А паны послы?
- Тоже.
- Откройте!
Обе створки дверей распахнулись в мгновение ока, поток света хлынул на гетмана и осветил его мощную фигуру; в сопровождении Кмицица и пажей
Радзивилл взошел на возвышение, где стояли кресла для почетных гостей.
В зале тотчас поднялось движение, все взоры обратились на князя, и клик вырвался из сотен рыцарских грудей.
- Да здравствует Радзивилл! Да здравствует Радзивилл, наш гетман! Да здравствует Радзивилл!
Князь кивал головою и махал рукой, затем стал приветствовать гостей, собравшихся на возвышении, которые встали со своих мест, когда он
поднимался. В толпе знати, кроме самой княгини, были два шведских посла, посол московский, воевода венденский, епископ Парчевский, ксендз
Белозор, Коморовский, Межеевский, Глебович, староста жмудский и шурин гетмана, молодой Пац, полковники Ганхоф и Мирский, посол герцога
курляндского, Вейсенгоф и несколько дам из свиты княгини.
Гетман, как и приличествовало радушному хозяину, сперва приветствовал послов, обменявшись с ними любезностями, потом уже поздоровался с
прочими; опустившись после этого в кресло с горностаевым балдахином, он стал глядеть на залу, где все еще раздавались клики:
- Да здравствует Радзивилл, наш гетман! Да здравствует Радзивилл!
Кмициц, укрывшись за балдахином, тоже глядел на толпу. Взор его пробегал по лицам, ища среди них милые черты той, которая в эту минуту
владела сердцем и душою рыцаря. Сердце колотилось у него в груди.
“Она здесь! Через минуту я увяжу ее, поговорю с нею!” - повторял он в душе. И искал, искал жадно, тревожно. Вон там, поверх перьев веера
видны чьи-то черные брови, белое чело и светлые волосы. Это она!
Кмициц затаил дыхание, словно боясь спугнуть видение; но вот дама обмахивается веером, лицо открывается - нет, не Оленька, не она, милая,
желанная! Взор его стремится дальше, окидывает прелестные фигуры, скользит по перьям, атласам, по лицам, подобным распустившимся цветкам, и
обманывается каждое мгновенье. Не она, нет, не она! Но вот наконец в глубине залы, под окном промелькнуло что-то белое, и у рыцаря помутилось в
глазах - это Оленька, она, милая, желанная!..
Капелла снова начинает играть, толпа движется мимо, кружатся дамы, мелькают нарядные кавалеры, а он, точно ослепнув и оглохнув, ничего не
видит, кроме нее, и смотрит так жадно, словно в первый раз ее увидал. Как будто это та же Оленька из Водоктов, и все же не та. В этой огромной
зале, в этой толпе она кажется ему меньше, и личико у нее маленькое, совсем какое-то детское. Так бы вот взял ее на руки и прижал к сердцу! И
все-таки она все та же, хоть и иная; те же черты, те же сладостные уста, те же ресницы, от которых на щечки падает тень, то же ясное чело,
спокойное, милое! Воспоминания молнией проносятся в голове пана Анджея: людская в Водоктах, где он впервые ее увидал, тихие покойчики, где они
сидели вместе.