Кроме нескольких десятков шляхтичей-кальвинистов да кучки офицеров иноземного происхождения, которые как чужестранцы не
могли иметь голоса, все высказались против договора, заключенного с королем Карлом Густавом, верней, с фельдмаршалом его и шурином, Понтусом де
ла Гарди <Магнус (Сенкевич ошибочно называет его Понтусом) (1622 - 1686) - шведский полководец, происходивший из осевшего в Швеции французского
рода, основателем которого был Понтус де ла Гарди.>.
Правда, князь приказал арестовать офицеров, оказавших сопротивление, но что из этого? Что скажут на это регулярные хоругви? Не выступят ли
они на защиту своих полковников? Не взбунтуются ли и не захотят ли силой отбить их?
Что останется тогда кичливому князю, кроме нескольких драгунских полков и иноземной пехоты?
А потом останется еще вся страна, вся вооруженная шляхта и Сапега, витебский воевода, грозный противник радзивилловского дома, готовый
воевать со всем миром во имя неприкосновенности Речи Посполитой. К нему перейдут полковники, которым не срубишь головы с плеч, и польские
хоругви, и Сапега возглавит все силы страны, а он, князь Радзивилл, останется без войска, без приверженцев, без власти... Что тогда будет?..
Это были страшные вопросы, и положение было страшным. Князь хорошо понимал, что тогда договор, который он столько времени тайно готовил,
силою вещей потеряет всякое значение, шведы отвернутся тогда от него, а быть может, станут мстить за то, что обманулись в своих ожиданиях. К
тому же он отдал им свои Биржи, как залог верности, и тем самым еще больше ослабил себя.
Для могущественного Радзивилла Карл Густав готов обеими руками сыпать награды и почести, от слабого и покинутого он отвернется с еще
большим презрением, чем от других. А если изменчивое колесо фортуны пошлет победу Яну Казимиру, тогда гибель ждет его, Радзивилла, властителя,
равного которому еще сегодня утром не было во всей Речи Посполитой.
После отъезда послов и венденского воеводы князь сжал обеими руками отягощенное заботами чело и быстрыми шагами начал ходить по покою.
Снаружи доносились голоса шотландской стражи и стук карет уезжавшей шляхты. Она уезжала так торопливо, так поспешно, точно чума посетила
роскошный кейданский замок. Страшная тревога терзала душу Радзивилла.
Порой ему казалось, что, кроме него, в покое есть еще кто-то и ходит за ним, и шепчет ему на ухо: “Оставлен будешь всеми в нищете, и к тому
же отдан на позор!..” Да, он, воевода виленский, великий гетман, уже был раздавлен и уничтожен! Кто бы мог вчера подумать, что во всей Короне и
Литве - да нет, во всем мире! - найдется человек, который осмелился бы крикнуть ему в глаза: “Изменник!” А ведь он услышал это слово и остался
жив, и те, кто произнес это слово, тоже живы. Войди он сейчас в пиршественную залу, он, быть может, услышит, как эхо повторяет под ее сводами:
“Изменник! Изменник!”
Дикая, неукротимая ярость закипала порой в груди олигарха. Ноздри его (вздувались, глаза сверкали, жилы вспухали на лбу. Кто смеет тут
противиться его воле? Иступленная мысль рисовала ему картины казней и пыток мятежников, которые осмелились не пойти за ним, как покорные псы
идут за хозяином. Он видел их кровь, стекающую с топоров палачей, слышал хруст костей, ломаемых на колесе, и тешился, и любовался, и наслаждался
кровавыми видениями.
Но когда трезвый рассудок напоминал ему, что за этими мятежниками стоит войско, что нельзя безнаказанно срубить им головы, снова
возвращалась невыносимая, адская тревога и наполняла его душу, и кто-то снова начинал шептать на ухо: “Оставлен будешь всеми в нищете, и к тому
же отдан под суд, на позор!.
.”
Как же так? Стало быть, Радзивилл не может решать судьбу страны, не может сохранить ее за Яном Казимиром или отдать Карлу Густаву, отдать,
передать, принести в дар, кому он захочет?
Магнат в изумлении устремил взгляд в пространство.
Так кто же они, Радзивиллы? Кем же они были вчера? Что говорила о них вся Литва? Ужели все это был один обман? Ужели за великого гетмана не
встанет князь Богуслав со своими полками, за Богуслава - дядя его, курфюрст бранденбургский, а за всех троих Карл Густав, король шведский, со
всей своею победоносною мощью, перед которой еще недавно трепетала вся Германия? Ведь и Речь Посполитая протягивает руки к новому господину, и
она сдается при одной вести о приближении северного льва. Кто же противится этой неукротимой силе?
С одной стороны король шведский, курфюрст бранденбургский, Радзивиллы, при нужде и Хмельницкий со всей его мощью, и господарь валашский, и
Ракоци семиградский <Ракоци - князья Семиградья (Трансильвании). В 1657 году Дёрдь II Ракоци вмешался в польско-шведскую войну на стороне
Швеции, но был разбит.>, - чуть не половина Европы! А с другой - витебский воевода с Мирским, с этими тремя шляхтичами, которые приехали из
Лукова, и с несколькими взбунтовавшимися хоругвями!.. Что это? Шутки, насмешка?
Князь вдруг громко рассмеялся:
- А, Люцифер их возьми со всем своим бесовским легионом, ошалел я, что ли? Да пусть хоть все уходят к витебскому воеводе!
Однако через минуту лицо его снова омрачилось.
- Эти властители допустят в союз только властителей. Радзивилл, который бросает Литву к ногам шведов, будет желанным союзником. Радзивилл,
зовущий на помощь против Литвы, будет презрен ими.
Что делать?
Иноземные офицеры останутся с ним; но силы их недостаточны, и если польские хоругви перейдут к витебскому воеводе, тогда судьбы страны
будут в руках Сапеги. Каждый офицер-иноземец выполнит приказ, но никто из них не посвятит себя всего делу Радзивилла, не предастся ему со всем
жаром души не только как солдат, но и как приверженец.
Не иноземцы нужны, а непременно свои люди, которые могли бы привлечь других знатностью, славою, дерзким примером, готовностью на все...
Приверженцы нужны в своей стране хотя бы для видимости.
Кто же из этих своих остался на его стороне? Харламп, старый, уже непригодный солдат, служака, и только; Невяровский, которого
недолюбливают в войске и который не пользуется никаким влиянием, а с ними еще несколько человек, которые значат еще меньше. Никого больше нет,
никого такого, за кем пошло бы войско, никого такого, кто мог бы убедить в правоте его дела.
Остается Кмициц, молодой, предприимчивый, дерзкий, покрытый рыцарской славой, носящий знаменитое имя, возглавляющий сильную хоругвь,
которую он выставил отчасти даже на собственные средства, человек, как бы созданный вождем всех дерзких и непокорных в Литве и к тому же полный
одушевления. Вот если бы он взялся за дело Радзивиллов, взялся с тою верой, какую дает молодость, слепо пошел бы за своим гетманом и стал бы его
апостолом! Ведь такой апостол значит больше целых своих полков и целых полков иноземных. Он сумел бы перелить свою веру в сердца молодых
рыцарей, увлечь их за собою и толпы людей привести в радзивилловский стан.
Однако и он явно поколебался. Правда, не бросил своей булавы под ноги гетману, но и не стал на его сторону в первую же минуту.