Сменив его в кабине, Иннокентий тщательно притянул и так держал одной рукой толсто-остекленную
дверь; другой же рукой, подрагивающей, не стягивая замши, опустил монету и набрал номер.
После нескольких долгих гудков трубку сняли.
- Это секретариат? - он старался изменять голос.
- Да.
- Прошу срочно соединить меня с послом.
- Посла вызвать нельзя, - очень чисто по-русски ответили ему. - А вы по какому вопросу?
- Тогда - поверенного в делах! Или военного атташе! Прошу не медлить!
На том конце думали. Иннокентий загадал: откажут - пусть так и будет, второй раз не пробовать.
- Хорошо, соединяю с атташе.
Переключали.
За зеркальным стеклом, чуть поодаль от ряда кабин, неслись, торопились, обгоняли. Кто-то откатился сюда и нетерпеливо стал в очередь к
кабине Иннокентия.
С очень сильным акцентом, голосом сытым, ленивым, в трубку сказали:
- Слушают вас. Что ви хотел?
- Господин военный атташе? - резко спросил Иннокентий.
- Йес, авиэйшн, - проронили с того конца.
Что оставалось? Экраня рукою в трубку, сниженным голосом, но решительно, Иннокентий внушал:
- Господин авиационный атташе! Прошу вас, запишите и срочно передайте послу...
- Ждите момент, - неторопливо отвечали ему. - Я позову переводчик.
- Я не могу ждать! - кипел Иннокентий. (Уж он не удерживался изменять голос!) - И я не буду разговаривать с советскими людьми! Не бросайте
трубку! Речь идет о судьбе вашей страны! И не только! Слушайте: на этих днях в Нью-Йорке советский агент Георгий Коваль получит в магазине
радиодеталей по адресу...
- Я вас плехо понимал, - спокойно возразил атташе. Он сидел, конечно, на мягком диване, и за ним никто не гнался. Женский оживленный говор
слышался отдаленно в комнате. - Звоните в посольство оф Кэнеда, там хорошо понимают рюсски.
Под ногами Иннокентия горел пол будки, и трубка черная с тяжелой стальной цепью плавилась в руке. Но единственное иностранное слово могло
его погубить!
- Слушайте! Слушайте! - в отчаянии восклицал он. - На днях советский агент Коваль получит важные технологические детали производства
атомной бомбы в радиомагазине ...
- Как? Какой авеню? - удивился атташе и задумался. - А откуда я знаю, что ви говорить правду?
- А вы понимаете, чем я рискую? - хлестал Иннокентий.
Кажется, стучали сзади в стекло.
Атташе молчал, может быть затянулся сигаретой.
- Атомная бомба? - недоверчиво повторил он. - А кто такой ви?
Назовите ваш фамилия.
В трубке глухо щелкнуло, и наступило ватное молчание, без шорохов и гудков.
Линию разорвали.
2
Есть такие учреждения, где натыкаешься на темновато-багровый фонарик у двери: "Служебный". Или, поновей, важную зеркальную табличку: "Вход
посторонним категорически воспрещен". А то и грозный вахтер сидит за столиком, проверяет пропуска. И за недоступной дверью рисуется, как все
запретное, невесть что.
А там - такой же простой коридор, может почище.
Средней струей простелена дорожка красного казенного рядна. В меру натерт паркет. В меру
часто расставлены плевательницы.
Только безлюдно. Не ходят из двери в дверь.
Двери же - все под черной кожей, под вздувшейся от набивки черной кожей с белыми заклепками и зеркальными же оваликами номеров.
Даже те, кто работают в одной из таких комнат, знают о событиях в соседней меньше, чем о рыночных новостях острова Мадагаскара.
В тот же безморозный хмуроватый декабрьский вечер в здании московской центральной автоматической телефонной станции, в одном из таких
запретных коридоров, в одной из таких недоступных комнат, которая у коменданта числилась как 194-я, а в XI отделе 6-го управления МГБ как "Пост
А-1", - дежурило два лейтенанта. Правда, они были не в форме, а в "гражданском: так приличнее было им входить и выходить из здания телефонной
станции.
Одна стена была занята щитками, сигнальным стендом, тут же чернела пластмасса и блестел металл телефонно-акустической аппаратуры. На другой
стене висела на серой бумаге инструкция во многих пунктах.
По этой инструкции, предусматривавшей и предупреждавшей все возможные случаи нарушений и отклонений при подслушивании и записывании
разговоров американского посольства, дежурить долженствовало двоим: одному безотрывно слушать, не снимая наушников, второму же никуда не
удаляться из комнаты, кроме как в уборную, и каждые полчаса подменять товарища.
Невозможно было ошибиться, работая по этой инструкции.
Но по трагическому противоречию между идеальным совершенством государственных устройств и жалким несовершенством человека, инструкция в
этот раз была нарушена. Не потому, что дежурившие были новички, но потому, что имели они опыт и знали, что никогда ничего особенного не
случается. Да еще и канун западного рождества.
Одного из них, широконосого лейтенанта Тюкина, в понедельник на политучебе непременно должны были спрашивать, "кто такие друзья народа и
как они воюют с социал-демократами", почему на втором съезде надо было размежеваться, и это правильно, на пятом объединиться, и это снова
правильно, а с шестого съезда опять всяк себе, и это опять-таки правильно.
Нипочем бы Тюкин не стал читать с субботы, мало надеясь запомнить, но в воскресенье после его дежурства намечали они с сестриным мужем
крепко заложить, в понедельник утром с опохмелу эта мура тем более в голову не полезет, а парторг уже пенял Тюкину и грозил вызвать на бюро. Да
главное-то было не ответить, а представить конспект. За всю неделю Тюкин не выбрал времени и сегодня весь день откладывал, а теперь, попросив
товарища дежурить пока без смены, приудобился в уголку при настольной лампе и выписывал из "Краткого курса" к себе в тетрадь то одно место, то
другое.
Верхнего света они еще не успели зажечь. Горела дежурная лампа у магнитофонов. Кучерявый лейтенант Кулешов с пухленьким подбородком сидел с
наушниками и скучал. Еще с утра заказывали покупки, а после обеда посольство как заснуло, ни одного звонка.
Долго просидев так, Кулешов надумал посмотреть нарывы на левой ноге.
Эти нарывы вспыхивали все новые и новые от неизвестных причин, их мазали зеленкой, цинковой и стрептоцидовой мазью, но они не заживали, а
расширялись под струнами. Боль уже мешала при ходьбе. В клинике МГБ его уже назначили на консультацию к профессору.