Симочка покойно улыбалась:
- Как - куда? Мне отдашь. Я сохраню. Пиши, милый. - И еще высматривала в нем:
- Скажи, а твоя жена - очень красивая?
Зазвонил индукторный полевой телефон, которым будка соединялась с лабораторией. Сима взяла трубку, нажала разговорный клапан, так что ее
стало слышно на другом конце провода, но не поднесла трубки ко рту, а - раскраснелая, в растрепанной одежде - стала читать бесстрастным мерным
голосом артикуляционную таблицу:
- ... дьер... фскоп... штап... Да, я слушаю... Что, Валентин Мартыныч?
Двойной диод-триод?.. Шесть-Гэ-семь нету, но кажется есть шесть-Гэ-два.
Сейчас я кончу таблицу и выйду... гвен... жан... - и отпустила клапан. И еще терлась головой о грудь Глеба. - Надо идти, становится
заметно. Ну, отпустите меня...
Но в голосе ее не было никакой решительности. Он плотней охватил и сильно прижал ее к себе вверху, внизу, всю:
- Нет!.. Я отпускал тебя - и зря. А вот теперь - нет!
- Опомнитесь, меня ждут! Надо лабораторию закрывать!
- Сейчас! Здесь! - требовал он.
И целовал.
- Не сегодня! - возражала она, послушная.
- Когда же?
- В понедельник... Я опять буду дежурить, вместо Лиры... Приходите в ужинный перерыв... Целый час будем с вами... Если этот сумасшедший
Валентуля не придет...
Пока Глеб открывал одни и отпирал другие двери, Сима была уже застегнута, причесана и вышла первая, неприступно-холодна.
14
- Я в эту синюю лампочку когда-нибудь сапогом запузырю, чтоб не раздражала.
- Не попадешь.
- С пяти метров - чего не попасть? Спорим на завтрашний компот?
- Ты ж разуваешься на нижней койке, метр добавь.
- Ну, с шести. Ведь вот, гады, чего не выдумают - лишь бы зэкам досадить. Всю ночь на глаза давит.
- Синий свет?
- А что? Световое давление. Лебедев открыл. Аристипп Иваныч, вы не спите? Не откажите в любезности, подайте мне наверх один мой сапог.
- Сапог, Вячеслав Петрович, я могу вам передать, но ответьте прежде, чем вам не угодил синий свет?
- Хотя бы тем, что у него длина волны короткая, а кванты большие.
Кванты по глазам бьют.
- Светит он мягко, и мне лично напоминает синюю лампадку, которую в детстве зажигала на ночь мама.
- Мама! - в голубых погонах! Вот вам, пожалуйста, разве можно людям дать подлинную демократию? Я заметил: в любой камере по любому
мельчайшему вопросу - о мытье мисок, о подметании пола, вспыхивают оттенки всех противоположных мнений. Свобода погубила бы людей. Только
дубина, увы, может указать им истину.
- А что, лампадке здесь было бы подстать. Ведь это - бывший алтарь.
- Не алтарь, а купол алтаря. Тут перекрытие междуэтажное добавили.
- Дмитрий Александрыч! Что вы делаете? В декабре окно открываете! Пора это кончать.
- Господа! Кислород как раз и делает зэка бессмертным. В комнате двадцать четыре человека, на дворе - ни мороза, ни ветра. Я открываю на
Эренбурга.
- И даже на полтора! На верхних койках духотища!
- Эренбурга вы как считаете, - по ширине?
- Нет, господа, по длине, очень хорошо упирается в раму.
Я открываю на
Эренбурга.
- И даже на полтора! На верхних койках духотища!
- Эренбурга вы как считаете, - по ширине?
- Нет, господа, по длине, очень хорошо упирается в раму.
- С ума сойти, где мой лагерный бушлат?
- Всех этих кислородников я послал бы на Ой-Мя-кон, на общие. При шестидесяти градусах ниже нуля они бы отработали двенадцать часиков, - в
козлятник бы приползли, только бы тепло!
- В принципе я не против кислорода, но почему кислород всегда холодный? Я - за подогретый кислород.
- ... Что за черт? Почему в комнате темно? Почему так рано гасят белый свет?
- Валентуля, вы фрайер! Вы бродили б еще до часу! Какой вам свет в двенадцать?
- А вы - пижон!
В синем комбинезоне
Надо мной пижон.
В лагерной зоне -
Как хорошо!
Опять накурили? Зачем вы все курите? Фу, гадость... Э-э, и чайник холодный.
- Валентуля, где Лев?
- А что, его на койке нет?
- Да книг десятка два лежит, а самого нет.
- Значит, около уборной.
- Почему - около?
- А там лампочку белую вкрутили, и стенка от кухни теплая. Он, наверно, книжку читает. Я иду умываться. Что ему передать?
- Да-а... Стелет она мне на полу, а себе тут же, на кровати. Ну, сочная баба, ну такая сочная...
- Друзья, я вас прошу - о чем-нибудь другом, только не про баб. На шарашке с нашей мясной пищей - это социально-опасный разговор.
- Вообще, орлы, кончайте! Отбой был.
- Не то что отбой, по-моему уже гимн слышно откуда-то.
- Спать захочешь - уснешь, небось.
- Никакого чувства юмора: пять минут сплошь дуют гимн. Все кишки вылезают: когда он кончится? Неужели нельзя было ограничиться одной
строфой?
- А позывные? Для такой страны, как Россия?!..
Жабьи вкусы.
- В Африке я служил. У Роммеля. Там что плохо? - жарко очень и воды нет...
- В Ледовитом океане есть остров такой - Махоткина. А сам Махоткин - летчик полярный, сидит за антисоветскую агитацию.
- Михал Кузьмич, что вы там все ворочаетесь?
- Ну, повернуться с боку на бок я могу?
- Можете, но помните, что всякий ваш даже небольшой поворот внизу отдается здесь, наверху, громадной амплитудой.
- Вы, Иван Иваныч, еще лагерь миновали. Там - вагонка четверная, один повернется - троих качает. А внизу еще кто-нибудь цветным тряпьем
завесится, бабу приведет - и наворачивает. Двенадцать баллов качка! Ничего, спят люди.
- Григорий Борисыч, а когда вы на шарашку первый раз попали?
- Я думаю там пентод поставить и реостатик маленький.
- Человек он был самостоятельный, аккуратный. Сапоги на ночь скинет - на полу не оставит, под голову ложит.
- В те года на полу не оставляй!
- В Освенциме я был. В Освенциме вот страшно: с вокзала к крематориям ведут - и музыка играет.
- Рыбалка там замечательная, это одно, а другое - охота.