Через полчаса я вместе со всеми вновь подошел к машине, поднял из пыли мой велосипед и смог наконец вернуться к своим делам. Движение по дороге было восстановлено. Разбитую машину куда‑то увезли пограничники.
Происшествие было настолько странным, что о нем даже трудно было кому‑нибудь толком рассказать. Произошло что‑то… Но что именно? Кто пострадавший? Что за газ находился в баллоне?
Этого человека было очень жаль. Чем‑то он показался мне симпатичным. Ясный, прямой взгляд, черные с проседью волосы, хорошая улыбка. Может быть, он еще очнется, может быть, еще будет жив? Не хотелось думать, что этот человек – преступник, диверсант. Не верилось!..
– Вы моего Сибиряка не видели? – спросил я у соседа, который в эту минуту возился у своих ворот. – Убежал куда‑то, бродяга.
– Нет, не видел. А давно он у вас в бегах?
– В пять утра еще крутился здесь. Я как раз отпирал ворота…
– В пять? Плохо дело!.. Я немного попозже встал. Выглянул из окна, а на том углу, как раз напротив овощного магазина, вижу – фургон стоит синий, с собачьей будкой. Он, верно, вашего Сибиряка и увез. Номера‑то на ошейнике не было?
– Не было… Жалко собаку!
– Да вы идите, идите, может быть, он еще жив. Рублей десять собачнику за труды заплатите – отпустит. Ему что, раз хозяин отыскался – отдаст.
Я смутно припомнил, где находится это самое страшное для собак место, и только уже за городом выбрался на верный путь.
Пожилая женщина, которая старательно мыла порог крайнего в городе домика – за ним начинались железнодорожные пути, – сказала:
– Собаки где ловленые? Вон за полем домик виднеется. Там их для института содержат, а каких и убивают.
Последние метры были очень неприятны. Я считал шаги… Вот низенькая хатка.
Навстречу мне вышел собачник, насмешливо посмотрел на меня. Понял, зачем я, понял, почему мне не по себе… А вокруг, скажу прямо, было весьма неприятно. Я, признаться, удивился, как город может такое терпеть у себя под боком: дышать было просто нечем…
– Собачку вам, значит? Так‑так… Не уберегли? Ну что же, чья пропажа – того и грех.
– Верните мне ее, пожалуйста!
– Вернуть недолго. В другой раз регистрировать будете, номерок вешать, согласно постановлению. Мы тоже полезное дело делаем.
Он провел меня во двор, в котором стояла распряженная лошадь, уткнувшая морду в охапку сена. Штук двадцать собак выло и прыгало в нескольких ящиках‑клетках.
– Я теперь больше для науки работаю, – говорил собачник. – Вот уж с неделю из института не приезжали, а пора бы, собак много собралось… Цыц, вы! – прикрикнул он на своих пленников. – Так, говорите, маленькая, серенькая?
Была такая, а как же. Да, вон… Не она?
– Нет, моя поменьше.
– Тогда смотрите, в глубине еще одна.
– Нет, нет…
И в этот момент я увидел Альму. Это была Альма, сомнений нет. Вот она внимательно посмотрела на меня и бросилась к сетке – узнала.
Когтями она зацепилась за проволоку, и сетка задрожала, загудела.
– Назад! – громко крикнул собачник. – Назад!
– Я возьму ее.
– Так она ж не ваша.
– Все равно.
Понравилась мне собака, отдайте!..
Альма не лаяла, не выла, она молча билась о сетку, время от времени взглядывая на меня темными с желтым ободком глазами. Потом вздрагивания клетки стали редкими и, мне показалось, – или это только показалось? – ритмичными. Мы прислушались. Издалека донеслась музыка – это на пляже играла радиола. И Альма – я мог в этом поклясться! – трясла сетку в такт музыке.
– Ученая! – удивился собачник. – Может, из цирка?.. Прибавить бы надо. За нее мне в институте полста, а то и сотню дали бы.
Я выложил все, что у меня было в карманах – рублей сорок, – и увел Альму.
Куском веревки я обвязал ее шею, и Альма тащила меня вперед с такой силой, что я почти бежал. Она старалась поскорее и подальше уйти из этого страшного места.
Только дома, во дворе, мы перевели дух. Я запер калитку, а Альма обняла мою ногу передними лапами.
– Ну, Альма, ну… – говорил я ей.
Но она только повизгивала, не отпуская мою ногу. И в этот момент до моего слуха донесся знакомый лай Сибиряка. Я обошел весь двор, но никак не мог сообразить, где эта негодная собака, откуда лает. Наконец догадался отворить дверь сарая. Сибиряк, живой и невредимый, вышел из сарая и, помахивая хвостом, виновато поглядывал на меня.
– Ах, негодяй, разбойник! Что же ты молчал, когда тебя звали?
По‑видимому, Сибиряк забежал в сарай еще с вечера, когда я там работал, и всю ночь и утро проспал за дровами. И только теперь как ни в чем не бывало объявился и лакал воду из лужи возле крана, время от времени рыча на спокойно наблюдавшую за ним Альму.
– Да ты знаешь, псина, что я с ног сбился, тебя разыскивая? – выговаривал я Сибиряку, но в душе, конечно, не жалел об этом.
То, что я выручил из беды Альму, доставляло мне какое‑то необъяснимое удовлетворение. Да и толку от Сибиряка никакого: захочет – полает, захочет – спать уляжется, а уж если Альма кого схватит, то пиши пропало! Сторож! Я любовался Альмой: сильная, стройная, с красивой и гордой посадкой головы. Не стара ли? Да нет, года три – четыре, не больше…
Все последующие дни я находился в беспокойном состоянии. Каждый день Альма угощала меня какой‑нибудь неожиданностью. Началось с того, что она показала свою необычайную выучку и понятливость. Для нее ничего не стоило, нажав на щеколду, открыть калитку или пустить воду из крана, что она проделывала, мягко взяв в зубы вентиль крана и ловко отвертывая его. В то же время она была совершенно незнакома с обычным собачьим «словарем». Когда я кричал ей:
«Альма, фу‑фу, Альма!» – она только сильнее лаяла. Это же касалось и охотничьих выражений: «тубо» и «пиль». Я очень долго возился с ней, пока она не поняла смысл команды «апорт». Я несколько раз бросал ей палку и кричал:
«Апорт, Альма, апорт!» Она нехотя подходила к палке, но в пасть ее не брала.
Только тогда, когда, выведенный из терпения, я наглядно показал ей, что нужно сделать, и даже сам, встав на четвереньки, взял палку в рот, Альма немедленно выполнила приказание.
Самым странным было то, что Альма, несомненно очень умная собака, оставалась равнодушной ко всем знакам одобрения, ко всем подачкам. Я не видел, чтобы она умильно виляла хвостом. Когда я ее гладил, она не подставляла голову, как сделала бы это любая другая собака, а стояла неподвижно, не выражая удовольствия. Ее восторженное состояние, которое я наблюдал в первый день, когда она спаслась от собачника, больше не приходило к ней. Она становилась все более и более неспокойной.
Ела она все, но не при мне. Как‑то я вынес ей тазик с остатками обеда и ужина во двор, а сам спрятался за полуоткрытой дверью. Альма взбежала по ступенькам крыльца и притворила дверь перед самым моим носом.