Она очень любила, когда ее пускали в дом. Именно здесь, в доме, чувствовалась вся ее выучка. В доме она вела себя как‑то особенно аккуратно.
Спала Альма только днем. Ночью носилась по саду. В хоре собачьих голосов ее голос был первым. Громкий, ясный, короткий лай Альмы как‑то будоражил всех собак нашей улицы, и они долго не могли успокоиться.
Но вскоре Альма стала исчезать – вначале по ночам" а потом и днем.
Нет ничего мучительнее возвращения с купания. Солнце стояло еще высоко, пароходик был переполнен, в автобусе – духота.
Я отпер калитку, пробежал в дом. Заныла кожа на обожженной спине. Я вышел во двор и подставил голову под струю воды. В это мгновение я снова увидел Альму. Она шла по каменному забору, отделявшему мой двор от соседского, низко наклонив голову. Она казалась очень унылой и очень жалкой.
Альма спрыгнула на ворох сухих ветвей, которые я все собирался сжечь, и вскоре раздался яростный лай Сибиряка. Мира между двумя моими сторожами не было. «Посадить бы тебя, голубушка, на цепь, – думал я, – и стала бы ты злой и не шибко умной собакой, зато толку было бы больше. А то один сторож спит, когда ему вздумается, а второй где‑то бегает».
К вечеру Альма опять исчезла, и несколько дней я ничего о ней не знал.
Как‑то днем меня подозвал сосед, работавший в своем саду. Я подошел к забору, разделявшему наши участки.
– Видел вашу новую собаку, – сказал он, вытирая руки о фартук. – Шатается по городу…
– Где?
– Да возле больницы областной, в скверике. Пойдите, может, уведете ее.
– Но она ведь не сидит на месте…
– А по‑моему, она на своем собачьем месте. Хозяин‑то ее, наверное, в больнице? Вот она и не отходит.
Я действительно нашел Альму возле больницы. Она узнала меня и пошла за мной, безучастная и грустная. Последние дни она ничего не ела. Бока ее ввалились, выступили лопатки.
У калитки меня догнал почтальон и протянул какую‑то запечатанную сиреневую бумажку.
Я расписался на квитанции. «Телеграмма, наверное» – подумал я, распечатывая склеенный вдвое листок. В сумерках я мог разобрать только одно слово: «Повестка»…
Дома при свете лампы я прочел, что меня вызывают назавтра, к семи часам вечера. Нужно явиться к следователю Клименко. Зачем я ему? Ну, видел этого человека, хозяина Альмы…
V
Пойти к Клименко мне не пришлось. Следователь пришел сам. Это был тот самый высокий лейтенант милиции, с которым я познакомился во время аварии на дороге. Сегодня он был в штатском. Я провел гостя в кабинет.
Он долго молчал, потом расстроено сказал:
– Пострадавший‑то умер.
– Умер?!
– Да, еще вчера. Так и не пришел в себя… Нужно, чтобы вы вспомнили буквально всё, что знаете о нем.
– А номер машины? Ведь на машине был номер. Странный какой‑то.
– Номер не наш, машина чужая. Немецкая, из Федеральной Германии. Номер войсковой, оккупационных войск… Как она к нам попала? Да, по‑видимому, с помощью этого слепящего, дурманящего газа. Машина мощная, с хорошей проходимостью. Пограничники рассказывают, что со стороны границы раздались выстрелы – и перед постом появилась машина. Затем у всех на контрольно‑пропускном посту наступило то хорошо знакомое нам всем ощущение, когда все видимое перестает быть видимым, а видишь черт знает что! В общем чертовщина. Они настигли машину только за городом, но уже было поздно – авария… Мы внимательно рассмотрели ее корпус. По машине стреляли, и не раз. Много разных отметин. Интересно, что пулевые отверстия говорят о разном калибре оружия. В одном месте следы взрыва какой‑то гранаты. Очень характерные царапины, знаете, такими лучами. Извлекли и осколок, очень странный… Вы, конечно, никому не должны об этом рассказывать! Вот распишитесь на всякий случай… Это в порядке формальности… Так вы говорили, что видели собаку, которая была в машине вместе с погибшим?
– Она у меня.
– У вас?! – Клименко вскочил и тихо сказал: – Ее нужно застрелить, немедленно!..
– Почему? Собака неплохая. Очень тоскует по своему хозяину.
– Где она?
Я подвел его к окошку. Альма, грустная и сосредоточенная, стояла посередине двора, а вокруг нее носился Сибиряк. Сибиряк лаял, рычал, без устали бегал вокруг Альмы. Трудно было понять, нападает ли он на Альму или хочет ее расшевелить.
– Вы думаете, что она бешеная? – спросил я.
– Нет, этого я как раз не думаю. Бешеная собака не живет более семи дней, а сейчас пошла третья неделя: Она пьет воду?
– Пьет… Но смотрите!
Альма, которой, видно, надоели приставания Сибиряка, быстро прыгнула к нему, схватила его за загривок и, резко вскинув себе на спину, куда‑то понесла.
– Она все‑таки бешеная! – крикнул Клименко и схватился за задний карман, в котором проступали очертания пистолета.
– Идемте! – сказал я.
И мы спустились в сад.
Возле большой бетонированной ямы, которую вырыли прежние владельцы дома, стояла Альма и держала над темной дождевой водой, что всегда была на дне этой ямы, затихшего и объятого ужасом Сибиряка. Затем она поставила его на землю. И Сибиряк, пристыженный и присмиревший, убрался в свою конуру.
– Как она его!.. – смеялся Клименко. – Признаться, когда она бросилась к вашей второй собачке… Как ее зовут?.. К Сибиряку? Я решил, что она взбесилась, А ведь поставьте себя на ее место: вот так приставала бы к вам какая‑нибудь шавка, ей‑ей, не выдержал бы. И все‑таки многое неясно…
Позовите‑ка ее сюда.
– Альма! – крикнул я. – Альма, сюда!
– Иди, иди сюда, – говорил Клименко, похлопывая себя по бедру.