Ребята вошли в дом, а Анфиса Тимофеевна тяжело опустилась на скамейку у плиты. Все, о чем она мечтала, свершилось. Она, малограмотная женщина, поставила на ноги хорошего парня, и вот он, взрослый, о чем‑то своем толкует с Виталием, которого она тоже знала мальчишкой. Она видела, что мешает им, но не обижалась на них; на сердце было как‑то по‑особенному спокойно. На мгновение мелькнуло: «А кто ты ему?… Мать!» — уверенно ответила она сама себе.
С Виталием Коля делился всем и всегда, а Виталий, несмотря на самые убедительные доказательства, говорил только «может быть»… И это его неверие удерживало Колю от рассказа о незнакомце. Может быть, Коля так и не открыл бы Виталию свою тайну, если бы тот не предложил ему принести на выпускной вечер свой магнитофон.
— Мы здорово поем всем классом, вот ты и запишешь на память.
Коля принес магнитофон, поставил его на стол, и они, поминутно отнимая друг у друга отвертку, стали его просматривать. Коля впаял вырванное Человеком сопротивление, поправил свернутую набок головку записи‑воспроизведения и включил магнитофон. Динамик спокойно гудел, лента перематывалась, но записи не было слышно. Потом раздался уже знакомый Коле гудок паровоза.
— Работает, — сказал Коля, протянув руку, чтобы выключить магнитофон.
И вдруг в динамике возник какой‑то странный звук. Коля насторожился. Из динамика понеслись то гневные, то радостные звуки. Кто‑то говорил на незнакомом языке. Эта гортанная, свистящая речь ничем не напоминала русскую. Вскоре она оборвалась.
Коля подождал, пока кончится пленка, потом перемотал ее и, заложив кусочком бумаги то место, с которого начиналась удивительная речь, поменял бобины местами. И снова непонятные звуки.
— Ну, я пойду, — сказал Виталий. — Понимаю, секрет‑Коля догнал Виталия у шоссе.
— — Ты пойми, Виталька, тут такое дело… В общем, был у нас один человек. Очень странный, такой странный, что, может быть, он из другого мира…
— Может быть, — сказал Виталий, и Коля, огорченно махнув рукой, побрел домой.
— Тетя Фиса, — сказал он, — Человек‑то наш говорил! Я его записал!
— Да ведь ничего слышно не было!
— А вот послушайте. — Коля включил магнитофон и прогнал пленку справа налево и слева направо. И тетя Фиса, наморщив лоб, уверенно сказала:
— Он… Такому так и говорить!
— Это Ростиков с вами говорит, — крикнул Коля в трубку. — Мне товарища Михантьева позвать нужно. Можно Михантьева позвать?
— Ах, Михантьева? Он, видите ли, в другом корпусе… А вам он очень нужен?
— Он дал мне этот номер и сказал…
— Михантьев дает этот номер всем. Всем!
— Но как же тогда?…
— Лучше всего приезжайте. Наш адрес вы знаете? Девятого Мая, семьдесят, вход с Малаховского.
С особенным чувством вошел Коля в здание научно‑исследовательского института, в котором работал Михантьев.
Он ведь и сам мечтал стать физиком, научным работником.
Здесь сыграли свою роль научно‑фантастические романы, статьи в популярных журналах, рассказы школьных преподавателей. Сыграли свою роль и те изумительные творения науки и техники, которые со свистом и ревом проносились по утрам в его родном небе, бороздили дальние моря, раскалывали горы, меняли русла рек и производили массу другой интереснейшей и героической работы. Он жил возле станции, и каждая новинка железнодорожного транспорта вплеталась в его жизнь. Новый электровоз, синий, коренастый, без дыма и шума, огни электросварки, сиявшие на строящемся переходном мосту, ножовка с метровой ручкой для распиливания рельсов, имели не меньшее значение для Коли, чем фотографии замысловатых приборов, поднятых ‑со дна Ледовитого океана. И вот он в институте, и перед ним какая‑то, вероятно, очень ученая женщина.
— Я бы хотел видеть Михантьева, — робко сказал Коля, — Дмитрия Дмитриевича. Он мне велел позвонить… Вот… — Он достал из нагрудного кармана листок, который дал ему Михантьев.
Наталья Степановна, секретарь‑машинистка, мельком взглянула на листок.
— Одну минутку…
Она подняла трубку внутреннего телефона и сказала номер.
— Дмитрий Дмитриевич? У меня сейчас сидит один юноша. Говорит, что вы его вызывали… Нет, нет, я с ним не беседовала. Семен Яковлевич? Семен Яковлевич болен… Да, симпатичный… Нет, не влюбилась, он еще маленький…
— Дмитрий Дмитриевич сейчас придет, — сказала Наталья Степановна, вешая трубку, — посидите немного. — Она выдвинула ящик стола и погрузилась в чтение какой‑то книги.
Дверь широко распахнулась, и вошел Дмитрий Дмитриевич. Тогда, в лесу, Коля не успел рассмотреть его и, пожалуй, не узнал бы, встретившись с ним на улице. Худой, носатый, стремительный, он сразу понравился Коле.
— А, Николай Ростиков? Отмечай пропуск, и пойдем потолкуем.
Они прошли по коридору и оказались в небольшой пустой комнате. Сбоку была дверь в лабораторию. Через узенькую щель Коля успел заметить какой‑то причудливо изогнутый прибор, выкрашенный в серо‑голубую краску. Слышалось какое‑то журчание, запах горящего металла.
— Что там? — спросил Коля.
— Там? Лаборатория… А что, интересно?
— Очень…
— Как‑нибудь в другой раз покажу. Ну?… Принес? Показывай свой метеорит.
— Откуда вы знаете?… Я потерял его, то есть я точно не могу сказать, что это был метеорит… Я нашел камень…
Волнуясь и путаясь в ворохе воспоминаний, Коля рассказал все. Дмитрий Дмитриевич долго молчал, затем сказал негромко:
— Не верить не хочу. Мне приятно тебе верить…Действительно, меня тебе обманывать нечего, незачем; Ведь так? Но мне кажется, что сейчас нужно отделить твою находку там, в лесу, от появления этого твоего незнакомца. Камень, пропавший камень! Что с ним, где он? Исчез, растворился в бочке, рассыпался? Ведь его я и искал… Яму, воронку твою, придется осмотреть с величайшей тщательностью. Может быть, сохранились осколки…
— Я виноват…
— В крайнем случае мы соберем землю перед твоим домом, там, где опрокинулась бочка, и, я думаю, сумеем отделить «небесное» от «земного». Это не просто, но можно. Давай свой адрес, я подъеду к тебе и…
— А незнакомец? Разве он вас не интересует?
— С Человеком твоим сложнее… Я не биофизик и, сказать по правде, не очень… А, Коля?
— Не верите?…
— Ты говоришь, что он горячий? А температуру измерял?
— Нет, но стоило только прикоснуться к нему…
— Этого мало! Если ты настаиваешь, я его, конечно, поищу, но найти его будет, пожалуй, трудновато: не говорит, не слышит и вдобавок горячий…
— Он говорит! Я, кажется, записал его на пленку.