«После», — завертелось на языке. «Перед продажей».
Аркадий Львович никогда не старался понять, какую роль в любви родных играет его квартира. Но в любом случае она сгладит им печаль.
— До свидания.
— До свидания, Андрей.
Он запер дверь и прошел на кухню, где неторопливо закипал чайник. Придирчиво заглянул в холодильник — лианозовский кефир и царицинская колбаса. Хорошо. Человек, знающий, что жить ему осталось полгода, по‑прежнему ценил маленькие радости жизни.
Аркадий Львович встал у кухонного окна. Не все ли равно, в какую сторону смотреть человеку, стоящему в центре дождя? Проводил взглядом прыгающего по лужам зятя. Комичное зрелище… не всегда умение жены вкусно готовить идет на пользу мужу.
С этой стороны дома окна выходили в нешумный короткий переулок, не испохабленный ни обилием магазинов, ни вывесками контор «по продаже чего‑угодно». Сквозь сеточку дождя старик смотрел на ровный ручеек прохожих. Большинство спешило. Только на углу, через улицу, замерла тоненькая фигурка мальчика — то ли рассматривающего что‑то, то ли неожиданно погрузившегося в свои мысли. Странный паренек.
Закипел чайник, и Аркадий Львович на секунду отошел к плите. Когда вернулся, мальчика на углу уже не было. Он бежал, торопливо, словно спасаясь от чего‑то…
Забавно. Почему от «чего‑то», а не от «кого‑то»? Проекция собственных ощущений подступающей смерти на ребенка, еще и не задумывавшегося на эту тему? Аркадий Львович отвернулся. В мальчике было слишком много жизни и нетерпения, смотреть на него оказалось неожиданно тяжело.
Он приготовил нехитрый завтрак, обстоятельно и деловито, как привык делать все на свете. Налил крепкий чай, усмехнувшись про себя — «Аркаша, какой у тебя всегда вкусный чай…» Да. Не жалейте заварку…
Впрочем, не все успели в охаянные советские времена добиться достаточного успеха, чтобы следовать этому простому правилу.
Не жалейте заварку…
Впрочем, не все успели в охаянные советские времена добиться достаточного успеха, чтобы следовать этому простому правилу. Многих нынешняя свобода лишила всего арестантского сервиса, ставшего таким привычным и должным. Сам Аркадий Львович никогда не высказывался о политике, за исключением той простой констатации, что любая власть — дерьмо. Он ухитрился поступить в университет еще при жизни Сталина, защититься при Хрущеве, стать профессором и вдоволь поездить по миру при Брежневе. Не помешала ни фамилия Зальцман, ни беспартийность. Конформизм? Возможно. Но его твердая убежденность, что дураки и умные произошли куда раньше, чем коммунисты и капиталисты, так и не была опровергнута временем.
Он вымыл посуду и снова вернулся к окну. На столе ждала начатая еще с полгода назад статья — Аркадий Львович старательно подбирал остающиеся долги. Маленькое счастье знания — уйти, не оставив за собой невыполненных дел.
Но вначале стоит чуть‑чуть прибраться в квартире.
— Я словно жду сегодня чего‑то, — сказал он вслух. И на этот раз не удивился фразе. Да, именно «чего‑то».
И оно придет. Раньше, чем смерть — может быть, ее вестником.
Человек стал насвистывать. Мелодия рождалась и умирала между склоном холма и бесконечной равниной. Потом в нее вплелись слова.
Вечер приходит даже к слепым
И к бессмертным приходит смерть.
Дар умирать дарован одним
Другим — лишь дар умереть.
Выровнен свет с подступившей тьмой
Утро встретит лишь прах.
Я примиряю тебя с тобою —
Жившая в двух мирах…
Сфинга привстала — львиное тело, бронза шерсти и прекрасное женское лицо, золото волос — все подернулось пеленой. Лишь в глазах еще жил яростный желтый огонь.
— Подожди, Убивающий Словом… Я не вижу твоей судьбы, но скажу, кто знает ее.
Человек остановился. Тишина — музыка смерти. И снова голос…
Тленью — тлен, движенью — остов,
Стой, ожидая последних слов.
Сфинга выпрямилась, став выше человека. Ярость, ненависть и страх смешались в ее голосе:
— В мире снов, недоступных тебе… в мире снов, человек. Там знают твое предназначение. Там твои корни — но тебе их не найти.
— Спасибо, — сказал человек, и посмотрел на сфингу — долго, прощально. — Теперь — слушай…
Сфинга захрипела.
Щелчок по клавише — и компьютер проглотил написанную страницу. Ярослав не любил прерываться посреди строчки, но ему перестало «писаться».
Ничего, бывает.
Он пролистал текст к началу. Полюбовался, как аккуратно все выглядит на экране. Ровненькие строчки, приятный шрифт, и такой же гладенький текст. Любая вещь поначалу пишется легко, и фэнтези, сказка для взрослых — не исключение. А эту повесть, «Книги Пути», Ярослав начинал писать давным‑давно, когда еще не знал, как включить компьютер. Писал он тогда хуже… наверное. Но зато — как легко — Боже мой, как легко. И не нужно было подстегивать себя кофе с коньяком, сигаретами, музыкой.