Неделю назад отправили в город Люшина со смертельной дозой
радиации, а тут я еще со своей рукой. Арсеньева, с одной стороны, обвиняют в медлительности, а
с другой — в пренебрежении опасностью, связанной с работой в зоне. Ну, я-то, допустим, сама
виновата, а Люшин? Разве кто-нибудь мог предполагать, что там такие виды излучения, которые не
задерживаются скафандрами? Теперь нужно переделывать скафандры под электростатические ловушки,
но нет батарей. С ними какая-то задержка. В дополнение ко всему еще вы.
— Но я все-таки не понимаю, почему вы считаете, что мне туда лучше не ходить. Если речь
идет об опасности, то...
Беата неожиданно положила свою ладонь на мою руку.
— Не надо, — сказала она, глядя мне в глаза. — Пожалуйста, не надо об этом говорить. Все
гораздо сложнее, чем вы думаете. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату. Вот только... — замялась
она, — постельного белья не найдется.
— Не важно, — сказал я, — обойдусь и без белья.
Она провела меня по коридору и открыла одну из многочисленных дверей. В пустой комнате
стояла кушетка, какие обычно бывают в кабинетах врачей.
— Вот здесь. К сожалению, больше ничего нет.
— Спасибо, — сказал я, — спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — ответила она. — Как хорошо было бы для всех, если бы вы утром уехали!
***
Ворочаясь на неудобной кушетке, я снова перебирал в памяти события прошедшего дня.
Мне не в чем было упрекнуть работников комитета, хотя разрешение я получил только после
длительных и настойчивых просьб. Во всяком случае, там все были со мной вежливы.
Хотя в грубости Арсеньева чувствовалось что-то нарочитое, у меня не возникало сомнений, что
он приложит все усилия, чтобы вернуть меня в город. По-видимому, у него были какие-то причины
не допускать меня к месту аварии. Самое странное было то, что он все равно ничего от меня не
мог скрыть. Я читал все, что печаталось в официальных отчетах, и внимательно следил за
дискуссией в журналах. Значит, в зоне было что-то, что не фигурировало в его донесениях, и он
боялся, что я об этом узнаю. Мне вспомнился взгляд, который бросил на меня Арсеньев, выходя из
комнаты. Так смотрит врач на больного, приговоренного к смерти, но еще не подозревающего об
этом.
И что могла означать последняя фраза, оброненная Беатой? Почему для всех было бы лучше,
чтобы я уехал? Если к этому и есть какие-то причины, то отчего мне прямо о них не сказать,
хотя бы из уважения к памяти Марии? Нельзя же меня считать совершенно посторонним человеком!
Я уснул с твердым намерением не уезжать отсюда, не добившись посещения зоны.
Когда я проснулся, было уже светло. Мне не хотелось откладывать разговор с Арсеньевым и,
кое-как приведя себя в порядок, я вышел в коридор.
— Как вы спали?
Я не сразу узнал в мальчишеской фигуре, облаченной в мешковатый комбинезон, мою вчерашнюю
знакомую.
— Спасибо, наверно, хорошо. Скажите, где я могу видеть Арсеньева?
— Он уехал в город, будет не раньше обеда.
— И вернется таким же злым, как вчера?
Беата рассмеялась, обнажив ослепительные зубы безукоризненной формы. Вечером я не заметил,
что она такая красивая.
— Можете его больше не бояться. На прощанье Арсеньев сказал, что пусть все решает Максимов.
Сейчас я вас с ним познакомлю.
Сейчас я вас с ним познакомлю. Он, наверное, выходит из себя, ожидая нас завтракать.
Мы направились в столовую.
— Знакомьтесь, Юра, — сказала Беата курчавому юноше, пытавшемуся открыть перочинным ножом
банку консервов. — Это Шеманский.
— Здравствуйте, — ответил он, — может быть, у вас есть консервный нож?
Ножа у меня не было.
Завтракали мы молча. Поднимая глаза от тарелки, я каждый раз ловил устремленный на меня
взгляд Максимова.
Первым заговорил я.
— Вы бывали в зоне, Юрий...
— Просто Юра, — ответил он. — Нет, там были только Люшин и Беата, оба не очень удачно. О
зоне я знаю только по их рассказам. Сейчас Арсеньев запретил работу до переоборудования
скафандров.
— Неужели последствия взрыва...
— Да никакого взрыва не было, — перебил он меня. — Просто, когда установка вышла из-под
контроля, из нее вырвался поток излучения невообразимо большой энергии. По-видимому, здесь мы
имели дело с неизвестными до сих пор частицами. Они-то и вызвали вторичную радиацию.
— Скажите, — спросил я, — они... тогда... очень мучились?
Максимов бросил быстрый взгляд на потупившуюся Беату.
— Нет, не думаю, — ответил он каким-то деланно небрежным тоном. — Вероятно, они перестали
существовать как материальные образования за какие-нибудь миллионные доли секунды. На пути
потока не могло остаться ничего живого.
— Но Арсеньев говорил о каких-то светлячках.
Он замялся.
— Видите ли... ничего... с точки зрения тривиальных представлений о формах жизни. Однако
там было много металла, в котором излучение породило очень странные явления. Впрочем, об этом
вам расскажет Беата лучше, чем я. Ведь она у нас первый в мире металлобиолог.
Максимов поднялся из-за стола.
— Прошу меня извинить. Мне нужно поехать на базу.
Он подошел ко мне и крепко пожал руку.
— Так вы все-таки настаиваете?
— Да, — ответил я.
— Зачем вам это? — спросил он совсем тихо.
— Там погибла моя жена... Я не могу...
— Хорошо, — сказал он, — вы туда попадете.
***
— Не знаю, чем вас занять, — сказала Беата. — Пойдемте в библиотеку, может быть, что-нибудь
подберете почитать.
Мы прошли по коридору и поднялись на третий этаж.
Книги в библиотеке были свалены на полу. Вероятно, их собирались вывезти.
Я подошел к окну.
— Это там? — спросил я, указывая на гигантское сооружение, напоминавшее формой бублик.
— Нет, это ускоритель. Пульт — в конце левого крыла.
Я посмотрел на ее руку.
— Результат посещения пульта?
— Да, те самые светляки с температурой триста градусов. Я пыталась взять одного, но он
расплавил перчатку.
Мне вспомнились слова Максимова о металлобиологии.
— Они металлические? — спросил я.
— В основном, по-видимому, они состоят из металла. Точный химический состав пока
неизвестен, хотя по аналогии с дендритами можно считать их состоящими из сложных
металлоорганических соединений.
— Живые?
Беата задумалась.