– Но вообще‑то уже десять минут одиннадцатого. А вы, видать, поздняя пташка.
Джереми, посчитавший его слова упреком, повторил свой вопрос.
– Я, видите ли, разыскиваю одну даму, – сказал гость.
– Ах вот оно что. А у меня тут – хотите верьте, хотите нет – бездамная зона.
И хотел было притворить дверь, но плечо незнакомца этому воспрепятствовало.
– Вы ведь мистер Сампшен, не так ли?
Джереми признал, что так оно и есть.
– Прошу прощения. Я один из ваших читателей, – улыбнувшись, промолвил незнакомец.
– Что ж, входите. – Джереми сменил гнев на милость. – Одну минуту, я только надену брюки.
Он провел незнакомца в тесную гостиную, где солнечные лучи падали на «iMac» и на груды бумаги, а сам бросился наверх. Он мигом надел какие‑то штаны и свитер: боялся, что незнакомец что‑нибудь умыкнет – хотя, честно говоря, и сам не знал, есть ли у него что‑нибудь такое, что стоило бы красть.
Натягивая кроссовки, он обнаружил на них засохшую грязь. Прошлой ночью он совершил вылазку наверх, на Моулси: «эротический моцион», как он выражался.
– Чем могу быть полезен? – Он вернулся в гостиную, на ходу проводя гребешком по вислым темным волосам.
Незнакомец уже устроился в единственном кресле с подлокотниками.
– Я, знаете ли, недавно сюда приехал, – сказал он. – Меня зовут Грейлинг, Джон Грейлинг. Я разыскиваю одного человека, мы были знакомы когда‑то, а потом я уехал за границу на несколько лет.
– Тут, боюсь, ничем не смогу вам помочь. Хотите кофе? Я как раз собрался варить.
– Спасибо. А курить можно?
– Так и быть, только если поделитесь.
Они закурили, и Джереми направился в крошечную кухоньку в глубине коттеджа. Грейлинг последовал за ним.
– У меня тут, извините, полный бедлам. Вот что значит жить бобылем. Я вообще‑то не местный. К тому же сейчас развожусь… препоганая история… А какую из моих книг вы читали?
Грейлинг глубоко затянулся сигаретой, стряхнул пепел в раковину.
– У вас в одном триллере, «Свинья‑копилка», пристрелили женщину… так ее фамилия была Диксон.
– Что‑то не припомню. Я им, знаете, имена по ходу дела придумываю. Вообще‑то пытаюсь триллеры больше не писать… Сейчас вот, как выражается теперь молодежь, тащусь от Гоголя… Слыхали про такого? Николай Гоголь. Если слышали, всем в Хэмпдене фору дадите. В наше время кругом такая необразованность. Скупость и юмор – вот мой стиль.
Вскипел чайник. Джереми его выключил. Разливая кипяток в две кружки с растворимым кофе, добавил:
– Гоголь порой ужасно смешно пишет. Где‑то, например, у него сказано, что некто мог спокойно спать, поскольку его не донимали ни геморрой, ни блохи, ни чрезмерный интеллект…[6]
Рассмеявшись, он открыл бутылку и добавил в кружки молоко.
На Гоголя Грейлинг не отреагировал.
– Так вы, значит, ничего не знаете про женщину по фамилии Диксон? – спросил он. – И никогда ее не встречали?
Джереми подал ему одну из кружек ручкой вперед.
– Вы бы поговорили с местным священником, отцом Робином. Приятный человек. Я неверующий, а он со мной обходится так, будто я уважаемый прихожанин. Я ему за это очень признателен.
– Мы с ним сегодня утром уже познакомились. Он сказал, будто этой церкви полторы тысячи лет. Неужели правда?
– Понятия не имею. Наверное. Какая разница? Я туда все равно не хожу.
Гася окурок, Джереми признался:
– Мы с отцом Робином как‑то раз даже выпивали. Раздался новый звонок.
Раздался новый звонок.
– Так. Это мне, наверное, корректуру наконец прислали. Рад был с вами познакомиться.
Грейлинг понял намек. Он поставил на стол кружку, из которой едва пригубил кофе, и поднялся.
– Спасибо за гостеприимство. Может, опять как‑нибудь увидимся.
– Ну и прекрасно! – воскликнул Джереми, направляясь к двери.
II
Потайной город
Стивен Боксбаум ехал на своем «БМВ» из Оксфорда домой. Он, профессор общественных наук, историк права, все утро провел за работой в Бодлеанской библиотеке: его интересовали взгляды Токвиля[7] на жизнь среднего сословия и на требования закона – Стивен писал об этом статью. Проехав мост, он замедлил ход на главной улице и остановился. Несколько автомобилей, запаркованных где придется, совершенно перегородили деревенскую магистраль возле церкви: там только что завершилась церемония бракосочетания.
Стивен, положив локти на руль, наблюдал за оживленной толпой и улыбался, сам того не замечая. Вон жених с невестой – едва сойдя с паперти на землю, они принялись бурно целоваться. Гости подбадривали их криками, аплодировали. Какая‑то еще пара – нет, две пары – тоже заключили друг друга в объятия, воодушевленные всеобщим восторгом. Все такие нарядные радостные.
Вот бы опять без ума влюбиться, подумал он. Увы, «без ума» он не бывал ни разу в жизни.
Стивен неожиданно расчувствовался: он ощутил, как сильно любит Англию, эту страну, которая его приютила. Другие Боксбаумы, его дальние родственники, в конечном счете уехали в Америку, многие немало там преуспели, но Стивен, которого четырехлетним ребенком привезли сюда родители, беженцы из нацистской Германии, так и остался в Англии.
Он вспомнил другую церковь, далеко отсюда, в Македонии. В прошлом году он ездил в самый центр этой балканской страны, в город Велес: хотел выяснить, какие юридические препоны чинило государство тамошним евреям и прочим меньшинствам за все годы серьезных пертурбаций в двадцатом веке. Он зашел в Свети Пантелимон, собор Святого Пантелеймона, центральную православную церковь всей округи. Здание обветшало, явно нуждалось в средствах на ремонт. Стивен подошел к ящику для пожертвований и только собрался опустить туда двадцатидолларовую бумажку, как гид остановил его, даже перехватив запястье. «Спасибо, сэр, за доброе намерение, – сказал он Стивену, – но вы же не здесь молитесь. Вы не верите в этого бога, а значит, помочь не можете. Извините».
Стивен смирился и не протестовал.
Он все стоял тогда возле собора, глядя на внутренний дворик и боковой вход, – стоял, наслаждаясь идиллическим видом, с долиной Вардара далеко на заднем плане. Из боковой двери тогда тоже появились счастливые молодожены, разодетые в пух и прах, в сопровождении толпы друзей и свидетелей. До Стивена слабо доносился их смех. Едва они ушли, наполнив мир ликованием, с противоположной стороны показалась другая группа. Скорбная, печальная. Шли шестеро, пять мужчин и одна женщина, все в черном. Двое тащили носилки, на них лежал мертвец, прикрытый брезентом. Они медленно приблизились к боковой двери и пропали внутри. У него тогда возникло ощущение, будто все это – эпизод из оперы, из какой‑нибудь «Сельской чести»,[8] например, – до того своевременно, как по сценарию, возник контраст между жизнью и смертью.
Настойчивый сигнал автомобиля пробудил Стивена от воспоминаний. В зеркале заднего обзора он увидел, что за ним впритык встала еще одна машина. Упрекнув себя в невнимательности, он поспешил двинуться дальше. На повороте к своему дому в Барском тупике он на мгновение увидел женщину за рулем той машины. Он узнал ее: миссис Пенелопа Хопкинс; правда, они лично не были знакомы.