Наконец я взобрался достаточно высоко. Внизу раскинулось озеро, откуда‑то доносилось монотонное позвякивание коровьих колокольчиков. Мирное местечко, но ассоциации наполняли его глубокой меланхолией. Ничего задорного и радостного не было в нежной весенней листве деревьев.
Франкенштейн расхаживал теперь взад и вперед, что‑то про себя бормоча.
За моим колебанием, шагнуть ли дальше, крылся вопрос: а что, если наша встреча вскроет, что нереален скорее я?.. Когда я совсем уже собрался двинуться вперед, меня вдруг окутало целое облако сомнений. Внезапно обнажилась непрочная паутина человеческого восприятия. Я очутился снаружи и увидел самого себя – несчастное существо, чья энергия основывалась на хлипкой совокупности предположений, сама личность которого была лишь удачной и рискованной – связью химических веществ и случайностей.
– Кто здесь? Выйди, если ты все еще бродишь тут, проклятый!
Должно быть, я нечаянно издал какой‑то звук. Виктор смотрел прямо на меня. На его бледном искаженном лице я не заметил никаких признаков страха.
Я шагнул вперед.
– Кто вы такой, и что вам от меня нужно? Вы из суда?
– Месье Франкенштейн, меня зовут Боденленд, Джозеф Боденленд. Мы встретились вчера в отеле. Приношу свои извинения, что потревожил вас.
– Пустое, если у вас есть новости. Приговор уже объявлен?
– Да!.. – К этому моменту я уже вполне оправился. – Жюстину осудили на смерть. Из‑за вашего молчания приговор был неизбежен.
– Что вы знаете о моих делах? Кто прислал вас сюда?
– Я здесь сам по себе. И я не слишком знаком с вашими делами – кроме одного решающего момента, о котором, похоже, больше никто не знает, – главной тайны вашей жизни!
Он все еще стоял прямо передо мной, чуть ли не сжав кулаки, но тут отступил на шаг.
– Вы что, еще один призрак, посланный мучить меня? Плод моего воображения?
– Вы больны, приятель! Из‑за вашей болезни готовится к смерти невинная девушка, а ваша пригожая Элизабет, чего доброго, окажется ввергнута в невзгоды.
– Кто бы или что бы вы ни были, говорите вы правду. Да, я – несчастный негодяй, я покинул родной очаг и отвернулся от отчего дома, чтобы искать в неведомых землях небывалые истины. Слишком, слишком велика моя ответственность!
– Тогда вы должны переложить часть ее на других. Пойдите к синдикам
Женевы и покайтесь в своей вине. Они тогда сделают все возможное, лишь бы исправить причиненное зло; по крайней мере, они смогут освободить Жюстину.
Бесполезно приходить сюда и упиваться своими грехами!
До этого он ломал себе руки. Теперь же сердито поднял на меня глаза,
– Кто вы такой, чтобы обвинять меня в этом? Упиваться, говорите вы!
Что вам ведомо о моих внутренних терзаниях? Стократ усугубленных благородством надежд, которые когда‑то я питал, желанием отвоевать у матери‑Природы глубочайшие ее секреты, сколь бы ни был темен путь, который мне пришлось бы проторить. Разве заботился я о себе? Всем для меня была истина! Я хотел улучшить мир, передать в руки человека силы, дотоле приписываемые лицемерно сочувствующему вымышленному Богу! Ложем служили мне гробы и склепы – лишь бы суметь зажечь новый Прометеев огонь! Кто достигал когда‑либо того, чего достиг я? И вы говорите о моих грехах?
– А почему нет? Разве ваши устремления сами по себе не греховны? Вы же признаете свою вину, не так ли?
Его необузданность приугасла. Почти задумчиво он произнес:
– Поскольку я атеист и не верю в Бога, не верю я и в грех – в том смысле, который вкладываете в это слово вы. Не верю я и в то, что страсть к открытиям может оказаться причиной стыда. Но в вину я верю, о да! Подчас я думаю, что вина – это постоянное мое состояние, а возможно, в тайниках сердца, и всех остальных людей тоже.
Но в вину я верю, о да! Подчас я думаю, что вина – это постоянное мое состояние, а возможно, в тайниках сердца, и всех остальных людей тоже. Быть может, религии были изобретены для того, чтобы избавить нас от этого состояния. Вина, а не возраст или непонимание, покрывает морщинами щеки, разлучает друзей и любовников. Но почему должно быть это состояние? Откуда оно берется? Детище ли оно современности? Отныне и впредь всем ли нашим потомкам не избыть вины? Ведь от поколения к поколению растет мощь человека. Столь многого мы достигли, но насколько большего достигнуть еще предстоит. Всегда ли должно нести в себе свершение червоточину вины? Или, может, вина изначально была условием человеческого существования, с первых дней мира, еще до того, как по всей Вселенной прокатилось, словно долгая дремота, время. Возможно, это имеет отношение к природе зачатия человека, к похотливому сближению мужчины с женщиной,
– Почему вы так полагаете? – перебил его я.
– Потому что в момент напряженного наслаждения, даруемого нам зачатием, люди сбрасывают с себя прочь свою человечность и уподобляются животным – безмозглым, слюнявым, сопящим, хрюкающим, спаривающимся… Моему новому творению суждено всего этого избегнуть. Ничего животного, никакой вины…
Он прикрыл рукой глаза и лоб.
– У вас весьма своеобразные взгляды, вряд ли человечество столь уж отвратительно, – сказал я. – Может быть, поэтому вы и не собираетесь ничего предпринять, чтобы спасти Жюстину?
– Я не могу пойти к синдикам. Не могу!
– Скажите хотя бы женщине, которая вас любит. Вы должны доверять друг другу!
– Сказать Элизабет? Я умру со стыда! Я не доверился даже Анри, а ведь он учился вместе со мной в Инголыптадте, когда я начинал свои эксперименты!
Нет, то, что я сделал, я должен сам и уничтожить. А теперь оставьте меня, кто или что бы вы ни были. Я сказал вам, Боденленд, то, чего не говорил никому, храните же это надежно, как могила. Я до крайности взвинчен, иначе бы я так не говорил. Отныне я буду вооружен – поостерегитесь поддаться искушению и злоупотребить моим доверием. А теперь, умоляю, оставьте меня.
– Отлично. Если вы не доверяете никому другому, тогда вы знаете, как вам надлежит поступить.
– Оставьте меня, прошу вас! Вы ничего не знаете о моих проблемах!
Постойте, вы не могли бы выполнить одно мое поручение?
– Не знаю!
Он выглядел несколько смущенным.
– По достаточно веским причинам, не знаю, в состоянии ли вы их понять, я хочу остаться здесь, в глуши, вдали от тех, на кого мог бы непредумышленно навлечь невзгоды и погибель. Передайте, прошу вас, в качестве объяснения пару слов моей нареченной, Элизабет Лавенца.
Все его движения дышали нетерпением. Не дожидаясь моего согласия, он вытащил из‑под плаща письменные принадлежности; успел я там заметить и несколько тетрадей. Из одной из них он вырвал страницу. Отвернувшись, он прислонился к скале и нацарапал пару‑другую фраз – с видом человека, подписывающего себе смертный приговор, подумал я.
– Вот! – Он сложил листок. – Могу я надеяться, что вы не станете это читать?
– Вне всякого сомнения. Я колебался, но он отвернулся. В мыслях он уже был где‑то далеко.
6
В дом Франкенштейнов я отправился пешком. Это оказалось довольно внушительное строение, возведенное на одной из центральных улиц Женевы и выходящее на Рону. Я спросил, нельзя ли перемолвиться парой слов с госпожой Лавенца; слуга проводил меня в гостиную и попросил подождать. Быть тут!
Виктор, конечно же, был прав, дивясь, что же я такое. Я и сам уже этого не знал. Моя подлинная личность становилась все более и более разреженной. Вне всякого сомнения, в духе нашего века было бы сказать, что я претерпеваю временной шок; поскольку наша личность во многом построена и поддерживаема окружающей нас средой и условностями, этой средой и обществом нам навязываемыми, стоит только выбить эту опору – и сразу же личности начинает угрожать растворение.