Он хотел привести мир в порядок. Он хотел получить несколько ответов на несколько загадок, поэтому он больше похож на Эдипа, чем на Фауста. Эдип был первым в мире ученым. Фауст – первым прикладником. Эдип тоже получил на свои исследования уйму туманных ответов.
Я отбросил эти сумасбродные рассуждения и вернулся в своих размышлениях вспять.
Что бы предыдущие поколения из него ни делали, «Франкенштейн» Мэри Шелли рассматривался в двадцать первом веке как первый роман научно‑технической революции и, между прочим, как первый научно‑фантастический роман. На протяжении двух веков роман ее оставался злободневным хотя бы потому, что Франкенштейн являл собой архетип ученого, чьи исследования, проводимые во имя – святое имя – умножения знания, стоили ему жизни и повлекли за собой несказанные невзгоды, пока не были взяты под контроль.
Многие ли из зол современного мира не проистекали непосредственно из Франкенштейнова безрассудства! Включая и самую неразрешимую из всех проблем – мир, переполненный людьми. Что и привело к войне, а для нескольких поколений до того – к несказанным невзгодам. И чем же обусловлена перенаселенность? Ну как же, в основном как раз таки беспримерно великодушными устремлениями господ медиков, которые разработали и применили теории гигиены, инфекции, вакцинации, тем самым преуспев в понижении устрашающего уровня детской смертности.
Уж не существовал ли некий непреложный космический закон, согласно которому благим намерениям человека суждено всегда обрушиваться на его же голову, подобно сорвавшейся с крыши черепице?
Мне смутно припоминалось, что подобные вопросы обсуждались в романе Мэри Шелли. Я отчаянно нуждался в экземпляре ее книги. Но когда она была впервые опубликована? Я не мог вспомнить. Не относилась ли она к периоду расцвета викторианского романа?
В памяти у меня всплыли какие‑то фрагменты из курса английской литературы. Поэтому‑то я и держал путь на восток по берегу Женевского озера.
Мне казалось, что я догадался, где заведомо найдется по крайней мере один экземпляр этого романа.
Когда я увидел, как впереди вырастает очередной auberge
Взгляд мой упал на имя Франкенштейна. И тут же я увидел имя Жюстины. Я пробежал коротенькую заметку в рубрике новостей, в которой сообщалось, что после нескольких отсрочек в субботу 24 августа была повешена Жюстина Мориц.
Ей было даровано отпущение грехов, хотя она до последней минуты настаивала на своей невиновности. Но для меня‑то Жюстина вчера еще была жива! Куда делись июнь и июль? Откуда взялся август?
Потерять два месяца оказалось не в пример неприятнее, чем провалиться назад на два века. Века холодны и безличны. Из месяцев состоит наша жизнь. И целых три из них от меня ускользнули.
И целых три из них от меня ускользнули. В крайней задумчивости я оплатил дрожащей рукой свой счет.
Остановившись в дверях и никак не решаясь шагнуть под проливной дождь, я прикинул, что пейзаж не отставал от календарной даты. Двое крестьян, заходивших опрокинуть по большому стакану сидра, возвращались теперь, вооружившись косами, к своим насквозь промокшим сотоварищам‑жнецам, убиравшим соседнее поле. Свисавшие над дверью моего хозяина гроздья винограда потемнели и налились распирающим ягоды соком. Да, на дворе, без сомнения, август.
Вместе со мной встал в дверях и хозяин, он с отвращением разглядывал небо.
– Похоже, вы, сударь, чужестранец? Как говорят, в наших краях это худшее лето за целый век.
– В самом деле?
– Да, так и есть. Худшее лето на людской памяти. Наверняка, слишком уж расстрелялись они на поле Ватерлоо из пушек да мушкетов, вот в небе что‑то и разладилось.
– Дождит или нет, мне все равно пора дальше. Вы случайно не знаете, не останавливался ли тут поблизости какой‑нибудь английский поэт?
Он ухмыльнулся.
– Вам повезло, сударь, я слышал сразу о двух английских поэтах! Должно быть, в Англии поэтов не меньше, чем солдат, так щедро она разбросала их по нашей округе. От этой деревушки до них никак не больше трех миль.
– Сразу двое! А вы не знаете, как их зовут?
– Ну как же, сударь, один – это великий лорд Байрон, чего доброго, самый знаменитый поэт на свете, – не считая, разве что, Иоганна
Шлицбергера, да и щеголь он – куда там до него Иоганну Шлицбергеру.
– Ну а другой?
– Тот не знаменит. –Не Шелли?
– Кажется, именно так его и зовут. И с ним две женщины. Они обосновались дальше по дороге, что идет по берегу озера. Вы обязательно на них наткнетесь. Спросите виллу Диодати.
Я поблагодарил его и заспешил под дождем. Мое возбуждение буквально выплескивалось через край.
7
Дождь прекратился. Облака заволокли озеро, скрыв за собой горные пики.
Я стоял под деревьями и обозревал каменные стены и виноградные лозы виллы Диодати. Мое высшее "я" искало путь, как туда проникнуть и познакомиться с ее обитателями.
Предположим, я представлюсь Шелли и Байрону как их собрат‑путешественник. Насколько было бы лучше, сумей я представиться как собрат по поэзии! Но в 1816 году в Америке не было поэтов, чье имя я мог бы припомнить. Память подсказывала, что оба – и Байрон, и Шелли – питали склонность к болезненному; без сомнения, их не оставила бы равнодушными встреча с Эдгаром Алланом По, да вот незадача, По, должно быть, еще совсем ребенок – где‑то по ту сторону безбрежной Атлантики.
Нелегко соблюдать тонкости социального общения через барьер в пару столетий. Вряд ли упрощало задачу то, что лорд Байрон был, вероятно, самым знаменитым поэтом Европы своего времени, – даже учитывая Иоганна Шлицбергера.
Так и слоняясь вокруг да около окружающей сад стены, я вдруг с испугом обнаружил, что за мной поверх ствола своего пистолета наблюдает какой‑то молодой человек. Я замер на месте.
Это был статный малый с напомаженной рыжеватой шевелюрой. Он носил зеленую куртку, серые брюки и высокие сапоги из телячьей кожи; вид у него был довольно дерзкий.
– Я был бы признателен, если бы вы направили сей музейный экспонат на что‑либо иное, – сказал я.
– С какой стати? Сегодня открылся сезон отстрела туристов. Троих я уже добыл. Вам нужно только подойти поближе, чтобы я спустил курок. Я один из лучших снайперов Европы, а вы, чего доброго, крупнейшая в Европе куропатка.
Тем не менее он опустил пистолет и сделал пару шагов вперед.
– Спасибо. Было бы как‑то неловко оказаться застреленным до того, как мы представились друг другу.