Произнесенное ею имя Полидори напомнило мне, что щуплый итальянец‑доктор пришел сюда вместе с Мэри. Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Даже я забыл отметить его появление. Он налил себе вина и подошел с ним поближе к огню. Затем, по‑видимому чем‑то раздосадованный, побрел наверх в свою комнату.
Теперь он вдруг появился вновь, облаченный единственно в пару нанковых брюк; он ринулся по лестнице вниз, целясь из пистолета мне в голову.
– Эй, эй! Средь нас чужак! Постойте, signore, как вы пробрались на виллу Диодати? Отвечай же, человек ли, демон, а не то стреляю!
Я вскочил в испуге и гневе. Вскочил на ноги и Шелли, с воплем опрокинув при этом свой стул, так что на шум бегом вернулась Мэри.
Не подействовало все это только на Байрона.
– Полли, прекратите вести себя как сумасшедший тори в Кале! Вы здесь чужак, демон Диодати. Так что будьте любезны убраться восвояси и быстрехонько там застрелиться, по возможности так сложив свои кости, чтобы они нам потом не досаждали!
– Это ведь шутка, Альбе, разве не так? Это просто мой латинский темперамент – ну вроде как ваши албанские песни, а?
Маленький доктор переводил взгляд с одного из нас на другого, с волнением пытаясь найти в ком‑нибудь поддержку.
– Как вы отлично знаете, Полли, будучи британцами, мы оба, и лорд Байрон, и я, начисто лишены чувства юмора, – сказал Шелли. – Перестаньте же наконец! Вы что, забыли, в каком состоянии у меня нервы?
– Я так сожалею…
– Сгинь! – гаркнул Байрон. И, пока человечек карабкался наверх, добавил:
– Ей‑ей, он же полный дурак! Мэри откликнулась:
– Даже дурак не переносит, когда его заставляют по‑дурацки выглядеть!
Дождь вдруг ненадолго иссяк, и мы вышли наружу полюбоваться закатом, о котором оба поэта отпускали зловещие замечания. Пришла Клер Клермонт, она то и дело хихикала и, в отличие от своей сводной сестры, при первой же возможности ластилась к Байрону. На мой взгляд, это была довольно‑таки надоедливая девушка, и Байрон, как мне показалось, думал так же; с ней, однако, он был заметно терпеливее, чем с Полидори.
Ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем возможность поужинать с ними. Их интересовали мои мнения, а не мои обстоятельства, так что мне не было нужды придумывать какие‑то басни о своем прошлом. Спустился к ужину и Полидори, не говоря ни слова, он уселся по соседству со мной. Мы с ним с аппетитом поглощали пищу, как вдруг Байрон бросил свою вилку и вскричал:
– И вновь увы изысканному обществу! По крайней мере там знают, что делать с мясом. Это же просто пародия на барашка!
– А, – сказал Шелли, отрывая взгляд от своей моркови, – ик‑ненок!
– Весьма характерный для вегетарианца каламбур, – сказал Байрон, вторя общему смеху.
– Уже через несколько поколений вегетарианцами станет все человечество, – провозгласил Шелли, размахивая в воздухе ножом. Его тирады вторили перепадам настроения. – Как только все поймут, сколь близкая наша родня животные, поедание мяса будет заклеймено позором, как чересчур схожее, чтобы его можно было терпеть, с каннибализмом. Только вообразите, какой облагораживающий эффект произведет это на массы! Через какую‑нибудь сотню лет успехи физических наук… О Альбе, вам следовало бы поговорить на эти темы со старым Эразмом Дар‑вином! Он предвидел время, когда пар внедрится практически повсюду…
– Как при приготовлении этой пародии на барашка?
– Пар – основа всех достижений сегодняшнего дня. Представьте, что это
– лишь самое начало революционных усовершенствований буквально во всем.
Обуздав пар, мы теперь учимся использовать газ – еще одного могучего слугу.
А ведь мы – всего‑навсего предшественники тех поколений, которым суждено подчинить себе великую жизненную силу электричества!
– Итак, все идет лучше некуда, – вмешался Байрон. – С воздухом, водой и огнем. Ну а что наши просвещенные потомки собираются поделывать с четвертой стихией, землей? Найдут ли и ей какое‑то применение – кроме закапывания в нее прогнивших тел?
– Земля будет свободна для всех и каждого. Неужели вы не понимаете?
Мэри, объясни! Когда мы поработим стихии, впервые в истории уничтожено будет рабство. Исчезнет порабощение человека человеком, ибо в дело вступят слуги в виде питаемых паром и электричеством машин. И все это означает, что забрезжит заря всеобщего социализма. Впервые не станет ни высших, ни низших.
Все будут равны!
Байрон рассмеялся и уставился себе на ноги.
– Сомневаюсь, чтобы это входило в намерения Бога! Он никак этого не выказывал!
– Это намерения не Бога! Это намерения Человека] Пока они могут быть обращены к добру… Человек должен исправить природу, заметьте‑ка, а никак не наоборот. Мы все в ответе за этот сказочный мир, в котором нам суждено было родиться. Я чувствую, что грядут времена, когда человеческая раса будет править, как ей и подобает, – словно заботливые садовники, пекущиеся о необъятном саде. А потом, быть может, как и лукиановские герои, мы сможем перенестись на Луну и возделывать ее. И остальные планеты, что кружат вокруг Солнца.
– Не думаешь ли ты, что человечеству надо будет чуть изменить саму свою природу, прежде чем это случится, Перси? – робко произнесла Мэри. Она почти не сводила глаз с его лица, хотя он бродил теперь по комнате, сопровождая свои слова энергичными жестами.
– Его природа и в самом деле изменится – человек уже дал толчок этим переменам! – пылко вскричал Шелли. – Старый, прогнивший, самодовольный распорядок восемнадцатого века навсегда минул, – мы движемся к веку, когда воцарится наука, когда отчаяние уже не сможет попирать доброту! Будет слышен голос каждого!
– Представляю, что это будет за Вавилон! Ваше видение будущего пугает меня, – промолвил Байрон. – То, что вы пророчите, – расчудесно и способствует биению интеллектуальной жизни. Более того, мне бы очень хотелось, чтобы вы прочли подобную лекцию моей треклятой жене и сказали ей, что ее прогнившему и самодовольному образу жизни пришел конец. Но я не разделяю вашего прометеевского видения человека. Я вижу в нем подобострастного и ничтожного педерастя! Бы пишите его с большой буквы, как у Меррея; по мне, чем меньше для него шрифт, тем лучше. Вам кажется, что отчаяние можно искоренить машинами – какой‑то паровой лопатой, вероятно.
Для меня же отчаяние – извечная участь человека, забыть о которой не дает маячащий вдалеке призрак – семь отмеренных ему десятков лет. Что может изменить здесь физика?
– Согласен, естественный порядок вещей со всеми его сугубо временными условностями достоин того, чтобы его разбранить. Юностью, например, стоило бы вознаграждать после весьма сурового экзамена многоопытных людей, а не раздавать ее бесплатно простым мальчишкам. Но вы же намерены предоставить управление естественным порядком парламенту. Подумайте, насколько хуже станет этот порядок, если заправлять им будут завтрашние Норты и Каслри!
– Я говорю о том, Альбе, что машины освободят людей, всех «немых, безвестных Мильтонов» из стихотворения Грея. И тогда во главе преобразованной социальной системы не останется места для таких ничтожеств и гадюк, как Норт или Каслри. Способности получат возможность заявить о себе во весь голос, честность станет пользоваться уважением. Юность не будет скована, поскольку все извращения, свойственные нынешнему порядку, будут уничтожены, уничтожены навсегда!
Его глаза сверкали.