На столе виднелись остатки скромного завтрака; я заметил хлеб с чаем да какие‑то фрукты. Там, где сидел Шелли, лежал раскрытым какой‑то массивный немецкий фолиант, поверх которого примостилась маленькая книжечка в двенадцатую долю листа. В приглушенном свете Мэри казалась бледной. У нее были светлые волосы, и на миг я подумал о другой, недавно встретившейся мне женщине –
Элизабет Лавенца. Но если Элизабет обдавала окружающих холодом, это ни в коей мере не относилось к Мэри. У нее были серые глаза, одухотворенное и – может быть, я это придумал – чуть игривое – с тех пор, как она поймала у себя на груди мой восхищенный взгляд, – выражение лица. В обращении со мной она не проявила и грана той робости, которую выказывала накануне вечером в компании Байрона.
Подчиняясь порыву, я сказал:
– Вы мало говорили во время нашей вчерашней беседы. А ведь я знаю, вам было что сказать.
– Там мне полагалось слушать. И мне хотелось слушать. Шелли был не в ударе, а он всегда так красиво говорит.
– Да. Он большой оптимист, когда речь заходит о будущем.
– Быть может, он стремится произвести такое впечатление.
На нас опустилась тишина. Ребенок спал у ее ног. Казалось, вокруг нас оживает множество неуловимых ощущений. Мне вновь стало слышно, как тикают часы – и как бьется им в такт мое сердце.
– Пойдемте, сядем у окна, – предложила она. – Расскажите же мне то, что вы хотите сказать. Это касается Шелли?.. Нет, это касается нашего вчерашнего разговора. Поверьте, у меня волосы вставали дыбом, когда вы так говорили о будущем. Вы вызвали к жизни в моем воображении легионы еще не рожденных – и зрелище это ужаснуло меня ничуть не меньше, чем пресловутые легионы мертвецов. Хотя, как и Шелли, я не верую, как того требует христианская религия, – кто из разумных людей в наше время на это способен? – я верю в духов. Пока вы меня не просветите – а может быть, и после этого, – я буду видеть в вас своего рода духа.
– Очень удобный взгляд на вещи! Может быть, мне никогда так и не удастся убедить вас, что я не просто дух, ибо вот что я должен вам сказать: для беседы с вами я явился из грядущего через двести лет – посидеть здесь с вами у окна и вот так поговорить!
Я не смог побороть искушение и подбавил в свой тон немного лести. В льющемся из окна мягком зеленом свете, разговаривая с обычным своим серьезным и спокойным видом, Мэри Шелли являла собой прекраснейшую картину.
Быть может, здесь не обошлось без меланхолии, но в ней не было ничего от безумия Шелли, ничего от перепадов настроения Байрона. Казалось, она стоит особняком, очень здравая и при этом необыкновенно юная женщина, и нечто дремавшее у меня в груди проснулось и раскрылось перед ней.
Усмехнувшись, она промолвила:
– Чтобы подтвердить подобные притязания, вы должны иметь соответствующие документы – показывающие, через какой из немыслимых временных пропускных пунктов вы сюда попали!
– Ну, у меня есть и кое‑что поубедительнее документов. А из всех документов больше всего меня интересует ваш роман – «Франкенштейн, или Современный Прометей».
– Об этом вам придется рассказать мне подробнее, – спокойно произнесла она, глядя мне в лицо. – Не знаю, как вы узнали о моем рассказе, ибо он так и лежит неоконченным у меня наверху, хотя я начала его еще в мае.
Боюсь, вполне может статься, что я его так никогда и не закончу – тем более что мы должны вернуться в Англию, дабы разложить по полочкам все наши тамошние затруднения.
– Вы его закончите! Конечно же! Мне доподлинно это известно. Ведь я явился из времени, когда ваш роман всеми признан как литературный шедевр и пророческое прозрение, из времени, когда любому образованному человеку имя Франкенштейна знакомо так же, как вам знакомы Гулливер или Робинзон Крузо!
Ее глаза загорелись, а щеки вспыхнули.
– Мой рассказ знаменит?
– Он знаменит, а ваше имя прославлено. Она прижала руку ко лбу.
– Мистер Боденленд, Джо – пойдемте прогуляемся вдоль берега! Мне нужно что‑то сделать, чтобы доказать себе, что я не грежу.
Она дрожала. Я взял ее за руку, и мы вышли наружу. Затворив за собой дверь, она прислонилась к ней и взглянула на меня снизу вверх с неосознанно соблазнительным видом.
– Неужели все так и будет, как вы сказали, и эта слава – посмертное существование в чужих жизнях – станет в будущем моим уделом? А Шелли? Я уверена, что его‑то слава уж точно непреходяща!
– На славу Шелли никто никогда не покушался, и его имя навечно связано с лордом Байроном. – Заметив, что ей это не особенно‑то понравилось, я добавил: – Но и ваша слава под стать славе Шелли. Его считают одним из крупнейших поэтов науки, а вас – первым ее романистом.
– А я успею написать другие романы?
– Да, успеете.
– А когда я умру? А милый Шелли? Умрем ли мы молодыми?
– Вы не умрете, пока не прославитесь.
– А мы поженимся? Вы знаете, он все время в столь ему свойственных поисках другой женщины…
Она с отсутствующим видом теребила завязки у себя на груди.
– Вы поженитесь. Вы войдете в историю как Мэри Шелли.
Она закрыла глаза. Из‑под сомкнутых век хлынули слезы, побежали вниз по щекам. Ее всю трясло. Я обнял ее, и мы так и замерли, наполовину прислонившись к шелушащейся на солнце двери.
О дальнейшем рассказывать подробно не берусь – я не смею переложить это в слова. Ибо мы оказались захвачены своего рода ритуалом, который, как кажется задним числом, обладал своим формальным ритмом, словно некий танец.
Все еще в слезах, она засмеялась. Прильнула ко мне и тут же бросилась прочь, промчалась среди цветов и высокой травы, закружилась, распугав всех ящериц, вокруг дерева, запрыгала прочь по песчаной дорожке. Она словно звала меня за собой в погоню. Я бросился за ней следом, поймал ее за руку.
Она смеялась и плакала.
– Я в это не верю! – сказала она. Восторг переполнял ее, она заговорила, выплескивая соображения касательно будущего вперемешку с подробностями своей жизни – жизни, как она утверждала, глубоко несчастной, постоянно омраченной тем фактом, что мать умерла при ее родах.
– Но если мне суждено добиться такой чести и заслужить славу, жизнь моя уже не будет никчемной заменой ее жизни, как я всегда боялась!
И вновь она смеялась и плакала, и я смеялся вместе с ней. Между нами возник союз, своего рода химическая связь, не только признанная природой, но и заручившаяся ее сочувствием, ибо ветер стих и засияло солнце, под лучами которого огромные холмы засверкали снежными шапками во всем своем великолепии. Не отдавая себе в этом отчета, я обнял Мэри и поцеловал ее.
Губы ее были теплыми и душистыми.
Прежде чем отпрянуть, она ответила мне. Косвенным образом она выдавала в разговоре то, что было у нее – да и у меня.
– Знаете, почему мы так быстро должны вернуться в Англию, только‑только обретя здесь мирное убежище? Потому что наша дорогая Клер тяжела ребенком Байрона. Тут, конечно, и речи не шло об истинном союзе душ! Идемте, мой вестник, заронивший во мне ростки столь глубокого счастья, искупаемся в озере. Вы знаете, что Шелли не умеет плавать? Я купаюсь здесь с Байроном, потому что боюсь плавать одна, и терплю все его постыдные замечания. Вода тут глубока и холодна, будто могила! Вы в нерешительности? Чтобы не нарушать приличий, мы можем раздеться, отвернувшись друг от друг.
Найдется ли достаточно ничтожный мужчина, чтобы воспротивиться подобному предложению или оспорить подобное указание? Мы находились в укромной бухточке, среди раскиданных вокруг огромных валунов, обломков какого‑то древнего склона.