Заметив, что в комнату вернулся и тут же скрылся за занавесом, чтобы приготовить нам обещанную Франкенштейном еду, Йет, он понизил голос и продолжал:
– Я дарю, я награждаю человечество свои даром – секретом жизни. Пусть оно поступает с ним как захочет. Если бы победили ваши доводы, человечество до сих пор прозябало бы в полном невежестве и носило звериные шкуры – опасаясь всего нового.
Приведенный им довод не был забыт и в мои дни, иногда с чуть большим, иногда – меньшим бахвальством. Мне было тошно возражать ему: я видел, как сверкают от удовольствия его глаза, он уже не раз излагал все это и получал от этого наслаждение.
– Логикой вас не поколебать, я знаю. Вы во власти одержимости.
Бесполезно указывать, что сама по себе любознательность ученого столь же безответственна, как и любознательность ребенка. Просто совать нос куда попало, не более того. В области науки, как и всюду, необходимо отвечать за плоды своих действий. Вы заявляете, что наградили человечество даром – секретом жизни; на самом же деле – ничего подобного. Мне ведомо – так уж получилось, – что вы создали жизнь во многом случайно – да, Виктор, благодаря удаче, и ваши целенаправленные устремления здесь ни при чем, ибо истинного понимания пересадки тканей, членов и органов, иммунологии и доброго десятка других – логий предстоит ждать еще несколько поколений. Это не знания, это везение. И к тому же как вы наградили этим даром? Самым что ни на есть жалким образом! Упиваясь в гордом одиночестве своими достижениями и оставляя на долю других одни лишь мерзкие последствия своих деяний! Ваш младший брат Уильям задушен, вы не забыли? Ваша замечательная служанка,
Жюстина Мориц, несправедливо повешена за это убийство, вы не забыли? Не это ли те дары, которыми, как вы громогласно заявляете, вы наградили человечество? Если бы человечество догадывалось, кого оно должно за эти дары благодарить, неужели вы сомневаетесь, что люди взяли бы штурмом ваш холм и дотла спалили бы эту башню вместе со всеми ее непотребными секретами?
Моя речь задела его! Я вновь заметил в нем ту же ущербность, некую внутреннюю трухлявость, которая стала очевидной, когда он заговорил чуть ли не хныкающим тоном:
– Кто вы такой, чтобы читать мне наставления? Вас не тяготит мое бремя, мои страхи! К чему преумножаете вы мои невзгоды, преследуя меня и попрекая моими же грехами?
В этот момент появился Йет. С подносом в руках он бесстрастно замер рядом с Франкенштейном. Виктор машинально взял у него поднос и коротким жестом отпустил слугу.
Расставляя перед нами тарелки с холодным мясом, картошкой и луком, он говорил:
– Вы не знаете, что мне угрожает. Мое творение, мое измышление, в которое я заронил искру жизни, ускользнуло из‑под моего попечения. Будучи в плену, он не принес бы никакого вреда, оставаясь в неведении о своей судьбе.
На свободе он сумел затаиться в глуши и воспитал сам себя. Не всем должно быть даровано образование. Мало кто способен руководствоваться в жизни идеями. Мой – мое, если угодно, чудовище научилось говорить и даже читать.
Он нашел кожаный чемодан с книгами. Разве я в этом виноват?
К нему вернулось самообладание, он обернулся ко мне в холодной запальчивости.
– Так и случилось, что он прочел "Страдания молодого Вертера " Гете и открыл для себя природу любви. Прочел «Жизнеописания» Плутарха и открыл природу человеческой борьбы. И, печальнее всего, прочел он .и великую поэму
Мильтона «Утерянный Рай», благодаря которой открыл религию. Можете себе представить, какой урон нанесли эти великие книги, заколдовав своими чарами совершенно неискушенный ум.
– Неискушенный! Как вы можете это утверждать? Разве мозг вашей твари не позаимствован у трупа, когда‑то знавшего и жизнь и мысль?
– Ба! От предыдущего существования в нем ничего не осталось – разве что осадок иль отстой мысли, сны о былом, на которые тварь и вполовину не обращает столько внимания, сколько уделяет его вымыслам, почерпнутым у Мильтона! В результате он определил себя на роль Сатаны, предоставив мне роль Всемогущего.
И требует, чтобы я создал для него супругу – огромную Еву, в которой он обрел бы утешение.
– Вы не должны делать этого! Я заметил, что он непроизвольно посмотрел вверх, словно в направлении небес или, быть может, верхнего этажа. Последнее казалось более вероятным; на Бога у него, похоже, просто не оставалось времени.
– Но какая перспектива! – сказал он. – Привнести совершенство в свои первые, неумелые опыты…
– Вы сошли с ума! Вам не хватает одного изверга, и вы намерены изготовить другого ему на пару? Сейчас у вашего монстра есть причины беречь вашу жизнь. Но стоит вам снабдить его женой, и ему станет выгодно вас убить!
Виктор устало склонил голову и подпер ее рукой.
– Как вам объяснить всю сложность моего положения? Почему я вам все это рассказываю? Тварь произнесла страшнейшую угрозу – не моей жизни, ее я не слишком ценю, но жизни Элизабет. «Я буду с тобой в твою брачную ночь!»
Так он сказал. Если у него не будет свадьбы, он не допустит, чтобы она была у меня. Если я не вызову к жизни его невесту, он исторгнет жизнь из моей.
Я чуть не задохнулся. Он невольно раскрыл даже то в своей деградировавшей чувствительности, о чем сам не догадывался, косвенно уравняв себя с порожденной им травестией жизни, а Элизабет – с неведомым, еще не сотворенным чудовищем.
Я встал.
– У вас уже есть один непримиримый враг. Во мне вы отыщите второго, если не согласитесь отправиться завтра же вместе со мной в город и изложить все обстоятельства дела перед синдиками. Вы что, собираетесь населить своими монстрами весь мир?
– Вы слишком поспешны, Боденленд!
– Ничуть! Решайтесь же, соглашайтесь!.. Прямо с утра?
Он сидел, глядя на меня, и уголки его рта горько клонились вниз. Затем он внезапно опустил глаза и принялся вертеть в руках нож.
– Давайте поедим не ссорясь, – сказал он. – Я приму решение после трапезы. Налить, что ли, нам вина? Вы же не против, как я помню, выпить за едой немного вина.
Его лицо лоснилось, – может быть, из‑за выделяемого лампами тепла.
Более чем когда‑либо он казался отчеканенным из металла.
В застекленном шкафу стояли бутылки красного вина и изящные бокалы.
Виктор вынул бутылку и два бокала и ушел с ними за занавес, на кухню.
– Сейчас открою бутылку, – откликнулся он оттуда.
Он провозился с этим какое‑то время. Потом вернулся с двумя наполненными до краев бокалами.
– Ешьте, пейте! Хоть цивилизация и рушится, пусть цивилизованные люди останутся таковыми до самого конца! Пью за вас, Боденленд!
Он поднял свой бокал.
Меня настиг приступ кашля. Не мог ли он отравить мое вино, подсыпать в него яд или дурман? На первый взгляд идея казалась нелепо мелодраматической – до тех пор, пока я не вспомнил, что любая мелодрама уходит своими корнями к трагическим событиям минувших поколений.
– Под вашими лампами так жарко, – сказал я. – Нельзя ли открыть окно?
– Абсурд, снаружи идет снег. Пейте же!
– Но окно, которое туда выходит… мне показалось, что оттуда донесся какой‑то звук…
На этот раз подействовало. Он встал и подошел к указанному окну, пытаясь разглядеть что‑либо в щелку между закрывавшими его деревянными ставнями.
– Ничего нет. Мы достаточно высоко над землей… Хотя этот изверг способен соорудить И лестницу…
Последнюю фразу он задумчиво пробурчал себе под нос. Вернувшись на свое место, он уселся, поднял бокал и пристально уставился на меня.
На сей раз я поднял свой бокал с большей уверенностью, ибо успел его подменить. Мы оба выпили, глядя друг на друга. Я заметил в нем проблески нервного напряжения.