Пусть поскорей забудет обо мне.
- Нет, - вздохнул Чэпмэн. - Да и я не забуду. Вы были единственный, кто захотел для меня что-то сделать.
- Но ничего не сделал. Да, по-правде ничего и не мог. Это был блеф. Я и тогда уже понимал.
- Послушайте, - повысил голос Чэпмэн, - какая разница? Мне все равно - могли, не могли. Хотели - вот что главное.
- Ладно. Но, ради бога, держитесь от меня подальше. Не путайтесь со мной, мне совершенно не улыбается стать причиной ваших бед, а если вы будете со мной общаться - их не миновать. Никто для меня ничего сделать не может. Поняли? Если уж совсем припрет, то выход у меня, в конце концов, есть.
- Я не хочу, чтобы вы совсем легли на дно, - настаивал Чэпмэн. Давайте уговоримся. Искать вас я не буду, но если вам понадобится помощь, договоримся, где вы меня найдете.
- За этим я не обращусь, - твердо сказал Фрост. - Но, если вам так лучше, то...
- Вы останетесь тут?
- Вряд ли, но что мне стоит сюда прийти.
- В трех кварталах от этого места библиотека, знаете? И скамейка у входа.
Фрост кивнул.
- Я буду ждать вас там дважды в неделю. По средам и пятницам, например. С девяти до десяти вечера.
- Нет, так часто слишком обременительно для вас. Сколько все это продлится? Полгода, год? Два года?
- Хорошо, полгода. Если за полгода вы не появитесь, я буду знать, что вы уже не придете.
- Ну что за глупости, - поморщился Фрост. - Не собираюсь я с вами встречаться. И пытаться не буду, к чему вас вовлекать. Даже полгода чересчур много. Месяц - еще куда ни шло. Вообще, я собираюсь податься на юг. Не хочу, чтобы меня тут сцапали.
- Энн передала вам посылку, - сказал Чэпмэн, меняя тему разговора и давая тем самым понять, что его предложение остается в силе. - Там, за ящиком. Иголка, нитки, спички, ножницы, нож. Вам пригодится. Наверное, еще какая-нибудь еда.
- Скажите Энн, что я ей благодарен, - кивнул Фрост. - Но только пусть она не предпринимает ничего подобного впредь. Ничего больше не делайте для меня, и не пытайтесь.
- Я передам, - серьезно ответил Чэпмэн.
- И обязательно - благодарность. Но как вы согласились пойти меня разыскивать?
- А меня никто не уговаривал, - поморщился Чэпмэн. - Что я, дитя неразумное?! Но ответьте на один вопрос - что с вами произошло? Как это было? Вы говорили Энн, что вам, возможно, грозят неприятности. Но как вас могли осудить?
- Кому-то понадобилось...
- А больше вы ничего не скажете?
- Нет, не скажу. А то вы с Энн броситесь разбираться. Поймите, разобраться невозможно.
- Так что же, вы всем довольны и пальцем не пошевелите, чтобы...
- Не совсем так. Я собираюсь свести счеты с Эплтоном.
- Так значит - Эплтон?
- А то кто же? Нет, вам, в самом деле, следует уйти отсюда - вот, я уже разговорился... Если останетесь, я вам выболтаю такое, чего вам лучше не знать.
- О'кей, - согласился Чэпмэн. - Раз вы так хотите, я ухожу. Жаль, мне не удалось убедить вас... - Он было повернулся, чтобы уйти, но остановился. - У меня есть револьвер. Если вы...
- Нет, - покачал головой Фрост. - Обойдусь. На тот свет я не спешу.
Да и вам советую от него избавиться - к чему рисковать? Не дай бог, опять потащат в суд - за хранение.
- Мне это до лампочки, - хмыкнул Чэпмэн. - Что я теряю? Еще меньше, чем вы.
Он уже открывал дверь.
- Чэпмэн, - мягко произнес Фрост.
- Да?
- Спасибо, что пришли. Извините, я немного не в себе.
- Я понимаю, - вздохнул Чэпмэн.
Он вышел и закрыл за собой дверь. Фрост слышал, как Чэпмэн поднялся по лестнице, как вышел в переулок. Наконец его шаги стихли.
Глава 23
Будет ли и через тысячу лет сирень пахнуть точно так же? - размышляла Мона Кэмпбел. Перехватит ли дух у человека при виде луга, покрытого бледно-желтым ковром нарциссов? И останется ли вообще тогда место для сирени и нарциссов?
Она тихо раскачивалась в старом кресле-качалке, которое нашла на чердаке, снесла вниз, очистила от пыли и паутины - чтобы раскачиваться и глядеть в окно на чудо летних зеленых сумерек.
Скоро затеплятся светлячки, зарыдает козодой, от реки поднимется туман.
Она сидела, раскачивалась, и мягкое благословение летнего вечера нисходило на нее, и не было ничего важнее, чем просто сидеть, раскачиваться, глядеть в окно и видеть, как зеленые цвета темнеют, становятся сизыми, как чернеют тени и наступающая прохлада ночи стирает из памяти все, кроме ощущения дневной жары.
Вот и пришел час, - нашептывало ей сознание, изо всех сил старающееся напомнить о себе - и надо прийти, наконец, к решению.
Но шепоток затих в сгущающейся темноте, думать не хотелось, хотелось просто сидеть, растворяясь в тишине.
Фантазии, подумала Мона, все это только фантазии. Потому что в такой час, в сумерках, дышащих обновленной влажной землей, мысли могут быть лишь плодом воображения. Потому что все - и светляки, и сумерки, и запахи - все говорит о цикличности, о жизни и смерти, об этих составных частях космического начала и конца.
Это надо запомнить надолго, сохранить в себе на те века, которые открылись перед человечеством - не перед всем родом, но перед каждым его представителем. Но она знала, что все забудет, ведь о таком думаешь не в молодости. Эти мысли - удел пожилых, безвкусно одетых людей, похожих на нее, слишком долго занимавшихся странными вещами. Зачем, например, ей женщине - математика? Ей хватило бы и арифметики, чтобы вести семейный бюджет. А на что еще дается женщине жизнь?!
И почему она, Мона Кэмпбел, должна в одиночку искать ответ, дать который способен только Бог - если он существует?
Если бы только знать, каким станет мир через тысячу лет - не в бытовых проявлениях, это неважно, это внешнее, но как изменится сам человек? Что будет с миром, когда все человечество станет вечно молодым?
Придет ли мудрость, когда не станет ни морщинистых лиц, ни седых волос? Не уничтожат ли ее неувядающая плоть и неутомимая мускулатура? А доброта, терпение, раздумья - они оставят человека? Сможет ли тогда человек сидеть в кресле-качалке, глядеть как опускается вечер и находить удовлетворение в приходе темноты?
Не окажется ли обманом вечная молодость? Не постигнет ли человечество вечная пустота, раздражение от бесконечности дней, разочарование в вечности? Что останется в человеке после десятитысячного бракосочетания, после миллиардного тыквенного пирога, после стотысячной весны с ее сиренью и нарциссами?
Что нужно человеку больше, чем жизнь?
Обойдется ли он меньшим, чем смерть?
Она не могла ответить на эти вопросы, а ответить была должна - хотя бы себе, если уж не остальным.