Свет фар, скрежет тормозов, натужный рев моторов (сразу же за нашим домом начинался крутой подъем в гору) порядком надоедали нам по ночам. Вполне возможно, что, если бы не присутствие в соседней комнате Нептуна Великого, я постарался бы найти пристанище поспокойнее, но вскоре я привык к шуму, а утомившись от морского купанья, солнца, стояния в бесконечных очередях за завтраками, обедами и ужинами, засыпал сном крепким и нерушимым. Во всех моих скитаниях по морскому берегу Нептун Великий сопровождал меня неотлучно. Уже позже я понял причину: Нептун Великий, который в то время не был не только «Нептуном», но даже и «Великим», был человеком робким. Но его робость была подобна плотине на горной реке. Не будь ее, воды текли бы с шумом и резво катились бы вниз, увлекая за собой камни‑голыши.
Иногда я раздумываю над вопросом: почему же Василий Шмаков так потянулся ко мне? Был он моложе меня лет на двадцать с ролидным хвостиком..Город южный, курортный, соблазны разные, а Василии бредет за мной по прибрежной гальке в самое отдаленное место, где купаются пенсионеры и портовые рабочие и где ему придется выслушать от меня какое‑нибудь бессодержательное поучение о вреде табака или пользе учения. В одной ли робости тут дело? Может быть, тут главную роль сыграло то обстоятельство, что мы из одних мест: я из Краскова, а он из Малаховки.
О чем мы говорили с Василием Шмаковым в те дни, я уже не помню.
Так, понемногу обо всем. Он рассказывал мне, что служил в армии, а потом плавал на торговом судне, что не женат, что есть у него знакомые девушки, и при этом он помотал кистью руки в воздухе и сказал что‑то вроде «тэк‑тэк‑тэк».
Не помню уже, по какому поводу я затеял с Василием шуточную борьбу; борьба классическая вскоре приняла форму вольной, и вдруг я почувствовал острую боль и некоторое время не мог ни повернуться, ни вздохнуть.
Утром пришел врач, ощупал меня, заставил присесть, выслушал мой рассказ о случившемся.
– Ребра у вас целы, – сказал он. – Просто вы человек рыхлый, ведете, вероятно, сидячий образ жизни, а ваш партнер привык иметь дело с такими же крепкими парнями, как и сам. Вот так… А бок ваш еще недельку‑другую поболит и перестанет.
Чувство вины охватило Василия, хотя виноват‑то, по сути дела, был я сам, и устранило холодок между нами.
– Пощупайте у меня вот здесь, – сказал как‑то Василий, наклонив мокрую голову.
Я, теперь в этом можно признаться, без всякого интереса нащупал странный перекатывающийся под пальцами шарик на его голове, как раз там, где начинали расти волосы. Шарик этот, затянутый синеватым рубцом, был чуть больше двухкопеечной монеты и глубоко вдавался в кость черепа.
– Вы мне, конечно, не поверите, – сказал Василий, – но это след от пули, калибр сорок четыре. В упор, подлец, стрелял.
– Кто стрелял? Это когда ты в армии служил? – высказал я догадку.
– В армии по мне никто не стрелял, – ответил Василий. – Это кто в погранвойсках служил, тем иной раз доставалось, а я механик по самолетам, знаете, может быть: «Вечно грязный, но зато в воздушном флоте»? Наше дело какое было? В ночь‑заполночь к самолетам – бегом, и под руководством старших товарищей там клепку, там чеку, там гайку, а там тросик расчехлить, зачехлить, расконтрить, законтрить. В этих заботах два года как не бывало.
Василий присел рядом со мной на горячий бетон плиты, надел темные очки и неподвижно уставился на море. Позже я понял, что в нем происходила внутренняя борьба, рассказать или не рассказать… Но я был в совершенно беспомощном состоянии, время от времени издавал жалобные стоны, способные тронуть камень, и Василий решился.
– Только вот что, – сказал он мне. – До времени молчок.
– Где служил я, – начал свой рассказ Василий, – сказать не могу: подписку давал, сами понимаете.
– Только вот что, – сказал он мне. – До времени молчок.
– Где служил я, – начал свой рассказ Василий, – сказать не могу: подписку давал, сами понимаете. Скажу только, что время наше, местное время, на десять часов от московского отличалось. Видел как‑то и белого медведя. Вдалеке, правда, точка такая грязно‑желтая колыхалась.
Я у своего техника спрашиваю: «Что это?» А он смеется: «Белый медведь, говорит, вот уж своей зазнобе распишешь, как один, на один с ним у самолета боролся». Я тогда посмеялся, а все‑таки написал. Ну, не про борьбу, а что видел… и близко видел. Песцы к нам захаживали, так на них капканы ставили прямо у летного поля. Демобилизовали меня три года назад, а тут у меня размолвка вышла, поссорились, одним словом, и вроде ехать мне домой и не к чему. Только расстраиваться. Месяца два я в порту околачивался, то погрузишь, то разгрузишь, и привык я к деньгам.
«Зачем, – думаю, – ехать, когда от добра добра не ищут?» Приятелей хоть пруд пруди, многие из демобилизованных, в нашей же части служили.
Некоторые уже записными бичами стали, знаете про таких, ведь в газетах писали. Вот меня бичи и на коробочку устроили, да еще радистомстажером…
– Прямо так сразу и радистом?
– Не прямо, а радистом. Потому что я ведь три курса института связи окончил полностью, меня в армию взяли, когда из института отчислили. Даже радость у меня была, когда отчислили, облегчение.
«Ладно, – думаю, – наука от нас не уйдет, послужим в армии, а потом…» Да не вышло это «потом».
В Холмске экзамены сдал, и меня на другую коробочку, на танкер один устроили, теперь уже судовым радистом на полном окладе, как положено.
И чего я только не повидал! Я ведь и в Хайфоне был, и самолеты американские нас «пужали». Ниже борта летают, черти. Лицо видно, все видно. Заходил и в Сингапур, и в Калькутту. Ходили в Южную Америку, порт Вальпараисо такой видел. В Сиднее два дня провел. И случилась тут со мной беда. Поначалу так, ничего, а обернулось таким, что, расскажи мне кто такую историю, сам бы в нее ни за что в жизни не поверил бы.
Были мы.как‑то на пути в Момбасу. И схватил меня живот. Боли страшные, ходить не могу, с койки вел передачу по рации.
– Аппендицит?
– Он… Когда прибыли в Момбасу, меня сразу в госпиталь, да пока мы добрались до порта, у меня осложнение произошло. В общем, я без сознания был трое суток. Хорошо, там кениец один был, в Москве учился и по‑русски мог говорить совсем без акцента даже, так он от меня не отходил и операцию сделал, и все прочее. Из консульства меня посещали, фрукты разные приносили, да только коробочка без меня ушла… Договорились тогда наши из посольства, что меня отправят во Владивосток на английском трампе «Рич Джек», это по‑нашему «Богатый Джек». Только мы из Момбасы вышли, как шторм, и одного моряка за борт смыло. Еще день, и опять несчастье: заболел их радист Тэдд – отличный парень.
Вызывает меня капитан, а я, конечно, в институте немного английский учил, а когда плавал, понемногу и говорить научился, не так чтобы, а понятно, когда надо.
– Нужны руки, – говорит капитан, – вы моряк?
Руки «хэндс» – это у них простые матросы, еще с давних времен у них так, а совсем простой матрос у них называется «руки перед мачтой».
– Я радист, – отвечаю, – могу заменить вашего Тэдда.
Капитан кивнул головой, и больше мы с ним не говорили. Тэдд, лихорадка у него была сильная, объяснил мне расписание, дал волны, и я вышел сразу на связь. И скажу вам, для трампа связь – первейшее дело. Это ведь не рейсовое судно, которое идет – знает куда и знает зачем, и точно по расписанию.