– Вот видишь, Таня, – продолжал наставительно Топанов, – чайка может и летать, и рыбку схватить, а курица, например, ни летать по‑настоящему, ни рыбу ловить не может. Чайка приспособилась к жизни над морем. Вон рак‑отшельник залез себе в пустую раковину, сидит там и прячется…
– Вин прыспособывся…
– Все живое стремится к жизни, защищает свою жизнь, своих детей, свое будущее, поняла?
Татьяна кивнула и опять убежала от нас, а Топанов вдруг остановился, опираясь на палку, с растерянным и сосредоточенным лицом. Я уверен, что именно тогда, в это тихое пасмурное утро, ему пришла в голову та мысль, что осветила необычайным светом все происшедшее в лаборатории Алексеева.
– Ищете третью точку, Максим Федорович?
– Понять бы, к чему он шел, что искал… Это и есть «третья точка». Так где вы впервые с ним встретились?
…Мы учились вместе, правда, на разных курсах. Впервые я услышал его фамилию в нашем профкоме. Было время военное – сорок четвертый год, и в профкоме Института после сессии раздавали промтоварные талоны. Я вошел в комнату не вовремя: там шел горячий спор.
– Ты что, ты Лешку Алексеева обижаешь? – спрашивал у председателя профкома комсомольский секретарь. – Ты, Мальцев, эти дела брось! Он только из госпиталя, ни кола ни двора, помогать надо, а ты!
– Мы помогли ему, – пожал плечами председатель профкома.
– Чем?
– Чем можно было, тем и помогли. Ваш Алексеев, согласно списку, получил четыре талона. Четыре! Разве Алексеев жалуется?
– Лешка не такой человек, чтобы жаловаться, но вся его группа возмущена.
– Эх ты, горячка! Парню четыре талона отвалили, как же, в такое трудное время. А ты с претензиями, не ожидал…
– Четыре талона? – задыхаясь, спросил комсорг. – Отвалил? Вот они, на! – Он бросил на стол бумажные квадратики с треугольной печатью.
– А что, разве Алексеев их не взял?
– Ты читай, на что первый талон! Читай!
– Ну, что читать… На галстук. По‑моему, студент должен иметь галстук, как всякий культурный человек…
– Правильно, должен! Согласен. Но когда у него есть рубаха, понимаешь, рубаха, а не единственная гимнастерка! Второй талон на мыло и два носовых платка…
– Носовой платок… Тоже вещь очень полезная…
– Ну, на комсомольском собрании поговорим…
Комсорг выбежал из комнаты.
– Слушай, кто этот Алексеев? – спросил я Мальцева.
Мальцев крякнул и развел руками.
– Ты понимаешь… Ну конечно, он фронтовик, пришел из госпиталя, да у нас таких полным‑полно! Вперед он не лезет, нет. А вот преподаватели… эти в восторге, та‑тата‑татата! Алексеев соображает, новое доказательство, все такое… Но, поверь, из него толку не будет. Туго соображает. Платки эти самые – пойди и продай! Вот я… Да что там!
Таково было наше первое заочное знакомство с Алексеем Алексеевым. Я попросил показать мне его, и оказалось, что это был тот самый парень, за которым маршировали гуси.
Дело в том, что мы временно были прикреплены к столовой соседнего института. Это был единственный учебный корпус в городе, не пострадавший от гитлеровских оккупантов.
Я попросил показать мне его, и оказалось, что это был тот самый парень, за которым маршировали гуси.
Дело в том, что мы временно были прикреплены к столовой соседнего института. Это был единственный учебный корпус в городе, не пострадавший от гитлеровских оккупантов. В здании до революции помещался Институт благородных девиц. Столетние деревья окружали его, а за его двухметровыми казарменными стенами гитлеровцы решили устроить свой «институт». Случайно задержавшиеся в городе профессора под строжайшим надзором «преподавали» по широко разрекламированной в фашистской печати программе. Слушателей за три года оккупации нашлось только четыре человека. По‑видимому, привыкнув к официальному существованию этого «института», фашистские минеры забыли его взорвать, как это было проделано с остальными девятью высшими учебными заведениями города.
Перед столовой всегда прогуливались гуси, принадлежавшие сторожихе. Тщетно они вымаливали подачку у выходящих из столовой студентов, и единственным человеком, который их слегка подкармливал, был Алексеев. В благодарность гуси необыкновенно привязались к нему и, выстроившись чередой, провожали его от дверей столовой через весь парк к воротам.
Наголо бритая круглая голова, гимнастерка, в руке – шапка‑ушанка с куском хлеба в ней, а за ним штук семь гогочущих гусей – таким я впервые увидал Алексеева.
– Алексеев свою группу на занятия ведет! – пошутил кто‑то из студентов.
– Гуси‑гуси, – сказал нараспев Алексеев.
– Га‑га‑га, – ответили ему гуси, совсем, как отвечают в ребячьей игре.
– Есть хотите? – опять серьезно спросил Алексеев.
– Да‑да‑да, – ответил за гусей какой‑то студент.
Все рассмеялись. Все, кроме Алексеева.
Шествия гусей пришлось вскоре прекратить, так как сторожиха заподозрила, что Алексеев их не зря подкармливал. «На базар увести хочешь!» – кричала она невозмутимому, как всегда, Алексею.
Вскоре я познакомился с Алексеевым, к мы подружились. Его невозмутимость, к слову сказать, оказалась кажущейся.
За недорогую плату мы сняли кухню у некоей тети Шуры, рыхлой толстенной старухи, с успехом торговавшей на базаре «яблочным уксусом»; над нехитрым способом его изготовления мы немало потешались.
Вместе с тетей Шурой на «хозяйской половине» жила Нинка, студентка‑первокурсница, большая насмешница. Иной раз она принималась наводить порядок в нашем холостяцком хозяйстве, что доставляло ей обильную пищу для острот. Мы питались кашей из кукурузной муки, так называемой мамалыгой. Иногда покупали кости. Из них получался чудесный суп; кости мы дробили топором на толстой доске кухонного стола.
– Людоеды за работой! – воскликнула однажды Нинка, застав нас за этим занятием. – Вместо вилок и ножей – топоры! Это прогресс, товарищи физматики.
Характер у Алексеева был спокойный, ровный. Ничто в этом трудолюбивом, сосредоточенном парне не выдавало человека вспыльчивого и резкого. Впервые при мне он сорвался, казалось бы, из‑за пустяка. К тете Шуре частенько забегала накрашенная женщина. Ее хриплый голос назойливо лез в уши, мешал работать. Обычно разговоры шли вокруг сравнительно недавних похождений этой особы с немецкими офицерами, расхваливалась их решительность, а иногда и щедрость. «Ах, Гансик! – донеслось однажды из комнаты хозяйки, – какой это был мужчина, а какая аккуратность, какая точность! Скажет: вернусь в восемь, и точно! Полетит на Запорожье, побонбит, побонбит и ровно в восемь у меня!..»
Досадливо морщивший лоб Алексей вдруг весь вспыхнул. Трясущимися руками он распахнул дверь к тете Шуре и через мгновение протащил через кухню упирающуюся «особу». Пробежав по инерции шагов с десять, «особа» пришла в себя и истошно закричала первое, что ей пришло в голову.