«Режут! Режут!» – доносился, все удаляясь, ее голос.
Назавтра Алексеева вызвал секретарь парторганизации Краснов. Строгий и требовательный, он не терпел недисциплинированности, часто настаивал на исключении того или иного набедокурившего студента.
– Вас вызывает Краснов, – говорил декан. – Алексеев, что вы наделали, это очень плохо, когда вызывает Краснов… Почему вы не сдержали себя?..
– Я был ранен под Запорожьем… Осколком… – ответил Алексей и направился к Краснову.
– Мне ничего не нужно рассказывать, – сказал Краснов, когда Алексеев вошел в его кабинет. – Ничего… Почему не живешь в общежитии? Нужно работать? Ну хорошо, только пусть ко мне грязные бабы не бегают! Ясно? – Краснов помолчал, потом неожиданно добавил: – Завтра приходи, может, мы дадим вам на двоих комнату, сидите себе и считайте…
У Алексеева был чемодан. Необычайно тяжелый, он вызывал у меня вполне понятное любопытство. Однажды Алексей раскрыл чемодан и познакомил меня с его сокровищами. Чемодан был набит книгами. Три тома Гурса – лучшего курса математики для математиков, несколько редких мемуаров, среди них сочинения Эйлера и Ляпунова. Полное собрание работ по математике и механике Николая Егоровича Жуковского. Каждую книжку Алешка вынимал из чемодана и с увлечением говорил о чудесных откровениях математической мысли, которые содержались в них.
– Откуда они у тебя? – спросил я.
Алексей рассмеялся:
– Пришлось мне как‑то в Ростове‑на‑Дону «кантоваться». Рука еще в лубке была, а на поезд сесть невозможно. Люди по домам ехали… Кто из госпиталя, кто из эвакуации. Домой! Понимаешь, слово какое? Многие на фронт тоже спешили. Ну, раненый человек – хоть из госпиталя домой, на поправку, хоть опять на фронт – человек нервный. Тут и костыли в ход пускали, а то, глядишь, какого спекулянта вместе с мешком соли не очень вежливо попросят. Как поезд подойдет – ну, штурм просто! Какие там билеты! Я с дружком одним, тоже раненым, в сторонку отошел: нам, думаю, к этой крепости и не подступиться… Смотрим, дядя какой‑то, в ватнике и с бородкой, с двумя чемоданами в руках, напролом в вагон рвется. На площадку взобрался, а одна рука с чемоданом на весу в воздухе болтается. Паровоз свистнул, дернул, чемодан на землю упал, раскрылся, и книжки посыпались. А поезд быстрей да быстрей. Остались мы вдвоем на путях, да книг гора…
«Пошли к коменданту станции загорать, – говорит дружок. – Может, он на другой поезд посадит».
«Пошли, говорю, только давай книги соберем». Так я и стал владельцем собственной библиотеки – на ловца ведь и зверь бежит!
– Алексей, – сказал я, – да здесь у тебя «Теория колебаний» есть! – Я потянул к себе книгу, и на пол, звякнув, выпал мешочек‑кисет.
Алексей поднял его, высыпал на стол содержимое. Среди серебряных медалей темно‑красной, как застывшая кровь, эмалью блеснули орден Красной Звезды, золотая веточка гвардейского значка…
– Это твои?
– Мои…
– А почему не носишь?
– У людей больше есть, да и то не носят.
– Алексей, – сказал я, – а ведь ты чудак, ведь ты веселый. Только почему ты сам не смеешься, вот только недавно будто оттаивать стал…
– А это у меня после плена.
– Ты был в плену?
– Был… Три дня, вернее – два дня и ночь… Я ведь почему голову наголо брею? Думаешь, от чудаковатости? Седой я… Неудобно – молодой, а седой… Люди начнут выспрашивать – отчего да почему? Не очень легко каждому докладывать.
Тебе расскажу, уж так и быть. Расскажу и забудем…
Алексей бережно спрятал награды в кисет, закрыл чемодан. Потом лег на кушетку и, закрыв глаза, начал говорить негромко, каким‑то простуженным голосом. Потом слова зазвенели, вырываясь откуда‑то из огненной раны в его душе. Ночь спустилась за нашим окном, издалека донесся протяжный и низкий гудок парохода, и чей‑то голос во дворе потребовал, чтобы некая Верка немедленно отправилась домой, где ее ждет сладкая каша «из чистой манной крупы». «Опять лук печеный дашь, я знаю… – убежденно ответил Веркин голос, – или уши надерешь… Я знаю!..»
– Это было под Майкопом, – начал Алексеев. – Окружили, командира убили, кончились патроны. Немцы взяли нас на рассвете, а к вечеру согнали в долину. Сзади и по бокам мотоциклы с пулеметами… Кто отставал, тех на мотоциклах подвозили. Бережно. Берегли… до ночи. А ночью!..
Алексеев встал и свернул огромную козью ножку, насыпал в нее махорку.
– А ночью нас пригнали в колхоз. Там была огромная конюшня, коней, должно быть, угнали. Белое длинное здание и сейчас перед глазами. Загоняла внутрь, стреляли. Крик стоит у меня в ушах! В пять рядов стояли, в шесть… Утром те, кто ночью упал, были внизу, не встали. А кто мог идти, тех выгнали и увели, должно быть. Я этого не видел. Я был внизу… – Алексеев поймал раструбом козьей ножки уголек из поддувала и, затянувшись, добавил: – Вот какая была ночь…
– А что было дальше?
– Дальше? А дальше была свобода и дни, которые я лежал в кустах, а ночами шел, шел по звездам. Мосты обходил, иногда стреляли. Потом линия фронта, днем прятался в старых окопах, в зарослях кизила. Достал хлебцы такие, в целлофане, были такие у немцев. Потом встретил своих, они тоже прорывались. Потом армия и опять бои. Меня ведь последний раз под Запорожьем ранили. И опять санитарный поезд… И не могу забыть ту конюшню, закрою глаза и вижу, и слышу…
О многом рассказал в ту ночь Алексеев. С особенным теплом он говорил о своем командире полка, что командовал ими в сорок первом году. Веселый, красивый какой‑то лихой кавалерийской красотой, с серебряной шашкой, добытой еще в боях гражданской войны, он так и погиб, весь – порыв, весь устремленный вперед, убитый прямым выстрелом в грудь, и шашка воткнулась перед ним…
– Он говорил со мной часто, – рассказывал Алексеев, – а почему, не знаю. Говорили обо всем. Вызовет меня в свою палатку и спрашивает: «Скажи, Алеша, душа моя, – поговорка такая у него была, – а для чего, как ты думаешь, живут люди? Для себя или для других, вот в чем вопрос! А если для других, так и умереть не жалко, правда, Алеша, душа моя…»
Алексеев помолчал и вдруг крикнул:
– Ложись!
И в воздухе запела, завизжала мина.
Я инстинктивно пригнул голову, а Алексей, оборвав свист, рассмеялся:
– Да разве такая попадет? Такая вон куда должна попасть, – он показал рукой за стену, откуда доносилось громкое храпение тети Шуры.
Алексей обычно прерывал Василька я серьезно говорил: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои…»
– Во‑во, – с опаской соглашался Василий, но тут Алексей его осаживал.