– Аполлон Митрофанович, поймите, мне ведь нужно приготовить демонстрации к завтрашней лекции, мне работать…
– Ах, ему работать нужно? – закивал Аполлон Митрофанович. – А мне что? Нам завтра не вкалывать? Мы что, не рабочий класс? Прокофий Иванович, – обратился он к Ганюшкину. – Покажи ему свою рабочую руку.
Прокофий Иванович, сидевший до сих пор молча на потрепанном кожаном диване, запустил куда‑то за валик руку и медленно вынес ее перед собой. На его руке, зацепившись за крючковатый мизинец, висела громадная гиря. Насладившись произведенным впечатлением, Ганюшкин так же молча отправил гирю на место.
– Два пуда, наверно? – спросил пораженный Юрий Васильевич.
– Нет, – сказал Ганюшкин, – больше… Сорок кило.
– Работа! – опять воскликнул Зайцев. – Да мы твою работу в момент сделаем. А что? Отвалимся от стола, и все по местам! Последний парад наступает! Ты нами командуй, а мы тебе враз все сделаем в наилучшем виде. Как, Прокофий Иванович, поможем молодому товарищу?
– Само собой, – ответил Ганюшкин простуженным голосом. – Вот только пусть покажет, что нас за людей считает…
И Юрию Васильевичу пришлось выпить…
– Ух, – выдохнул Юрий Васильевич.
Общество было удовлетворено.
– Закусывай, закусывай, – говорил Прокофий Иванович, подкладывая на тарелку куски розовой ароматной рыбы. – Сами ловили, сами готовили, никому не кланялись, денег не платили. Если бы не помешали, то и икорки свеженькой насолили бы.
– Вы знаете, товарищи, – неожиданно для самого себя сказал Юрий Васильевич, – у меня грандиозные планы. Человеческий мозг, несомненно, излучает инфрарадиоволны, и как это до сих пор никто не додумался? Вот я и решил сделать такой аппарат…
Юрий Васильевич некоторое время излагал суть обуревавших его идей, но, машинально отправив в рот изрядный кусок рыбы, смущенно замолк. За столом нашелся, однако, человек, прекрасно его понявший.
Зайцев достал из внутреннего кармана пиджака какой‑то бланк и положил его на стол.
– Прочти, ассистент, – предложил он Юрию Васильевичу.
– Электроэнцефалограф, – прочел Юрий Васильевич надпись, сделанную чернильным карандашом в черной рамочке бланка.
За столом переглянулись.
– Так для чего ж зверь такой? – с опаской, как показалось Юрию Васильевичу, спросил его Зайцев, но Ворона поспешил щегольнуть эрудицией.
– Электро – это электро, энцефалон – мозг головной, а графо – пишу… О чем подумал, то мы электрическим способом и запишем. – Ворона нехорошо захохотал, а по выжидательной тишине за столом Юрий Васильевич понял, что разговоры об этом приборе велись в этой компании не раз.
– Товарищ Ворона совершенно правильно объяснил, – сказал Юрий Васильевич. – Электроэнцефалограф – это прибор для записи токов мозга. Очень точный и дорогой прибор.
– Еще бы не дорогой! – прервал Зайцев. – Семьдесят пять тысяч!
– Но мыслей он не записывает. Это я могу вам сказать совершенно точно. Вернее, записывает, но…
– Да ты не крути, – сказал Зайцев. – То записывает, то не записывает.
– Он записывает, это верно, но прочесть эту запись нельзя, Она в виде таких кривых, очень сложных…
– Ну, так бы и сказал, – удовлетворенно выдохнул Зайцев. – А то: мысли записывает! Даже сердце петухом запело. Выходит, и еще семьдесят пять тыщ фьють?
– Нет, почему «фьють»? Это удивительно интересное дело.
Я перед отъездом из Москвы видел в одном научном журнале ряд кривых, снятых с мозга человека. Вы представляете, человеку предложили задачу, ну, скажем, умножить двадцать пять на семьдесят восемь, и вот на кривой сразу же пошли пик
– Заработала машина, значит, – подмигнул Зайцев,
– Да, а потом музыканта попросили вспомнить музыку, и по графику пошли явно ритмические всплески, – Юрий Васильевич сделал волнообразное движение рукой в воздухе: – Вы понимаете? Будто написано та‑та‑там, там‑та‑ра‑там… А потом одна женщина вспомнила, по просьбе экспериментатора, обстоятельства гибели ее дочери во время пожара, и тут же – сплошной частокол, вот смотришь на такой график, и действительно – пожар и смерть.
– Взволновалась старушка, стало быть, – заметил Ганюшкин.
– Ну, еще бы, вы представляете, что в мозгу делается, когда человек вспоминает такое?
– То‑то и оно, – сказал Зайцев. – Тут‑то вся и вредность… Человек хитер, Иной и не грамотен, а памятлив, пес. Будто ничего и не помнит, а как нажмут, так самого Мамая вспомнит и всю кротость его, не тем будь помянут. Это у курицы памяти нет. Так у нее память курячая.
– Это у кукушки памяти нет, – сказал вдруг старик‑вахтер, о котором все за столом забыли. – Вот она, пестренькая, и летает весь век с дерева на дерево, детишков своих ищет. А курица все помнит, все помнит.
– Да я не к тому, Карлыч, – с сердцем прервал его Аполлон Митрофанович. – Проснулся ты, брат, поздно. Мы тут про такое говорим…
– Понимаю, понимаю, – вновь заговорил старик. – Я вашу братию всю понимаю. Всего видел. И не доешь и не доспишь, а завсегда перед начальством виноват. Это сейчас каждый с уважением, потому власть рабочая, а меня ведь и бивали. – Старик замолчал, привычным движением щипнул прокуренный ус и веско добавил: «Кровью умывался».
– Вон вам, – сказал Зайцев строго, поймав взгляд Юрия Васильевича. – Мафусаилов век, можно сказать, старик наш прожил, а помнит. Вот оно что страшно… Смекаешь? Приложат к его лбу аппарат электрический, а все наружу, всю можно сказать, подноготную…
– Ах, вот вы чего боитесь, – рассмеялся Юрий Васильевич. – Ну, до этого еще далеко. Ученых совсем не это интересует.
– А деньги им кто "дает? – строго продолжал Зайцев. – Вона, семьдесят пять косых не пожалели. Значит, в корень смотрят. Ждут. А лотом: пожалте, Аполлон Митрофанович, бриться, понимать надо! Это же у человека ничего своего не остается. Под черепушку заглядывают, а? – Аполлон Митрофэнович обвел присутствующих трезвым и серьезным взглядом. – А то, – продолжал он, понизив голос, – ясновидцы безо всякого аппарата работают. У нас тут, неподалеку, на Княжей Заводи, домик имеется, так дачник один туда приехал. Такой старичок при галстучке, удочкой баловался. На скамеечке перед окошком все сидел, на солнышко любовался. «Ах, какие у вас закаты! Ах, все розовое! Ах, все красное!» Морда хитрая. – Зайцев прищурил глаза, стараясь показать собравшимся, какой именно хитрости была физиономия у дачника. – Приятель мой все мимо домика ходил по крестьянскому делу, то коровушку гнал с поля, то по воду, а он, этот‑то, смотрит… Ты понимаешь, ассистент, смотрит! Ну, приятель‑то мой и спрашивает: «Чего ты, дорогой товарищ, глаза‑то пялишь?» – А он ему: «А я с вами и говорить не хочу».
Ворона было хотел разъяснить по‑своему ситуацию с дачником, но Зайцев замахал на него рукой и значительно повторил:
– И говорить не хочу!… А он, приятель‑то мой, и спрашивает: А почему вы со мной говорить не хотите?" А он: «Потому, что у вас нехорошие мысли!» И так голову опустил, а приятеля даже пот прошиб.