Как, говорит, взглянул я на его голову, а она… пуда на два! Тяжелая, тяжелая и вся как есть лысая. А потом приезжает за этим дачником, кто бы вы думали?
– Змей Горыныч, – сделал предположение Ганюшкин.
– Хуже! Чернышев собственной персоной. И увез. На машине. А мы‑то знаем, кто такой Федор Никанорович. И еще говорят, что этот старичок в самой Москве прямо со сцены мысли угадывает. Вот так посмотрит на людей, а их там тыщи, и сразу скажет, кто о чем думает.
– Послушайте, я знаю, о ком вы говорите, – рассмеялся Юрий Васильевич. – Только не знал, что он у вас тут отдыхал. Это известный артист. У него повышенная чувствительность, но, конечно, не до таких же пределов… Тут все ясно, почти все, нам объясняли…
– Вот оно, – торжествующе сказал Зайцев. – Почти все, почти. Вот она где, печать премудрости Соломоновой! А мы по простоте так думаем: недаром Федор Никанорович за ним на машине приезжал, ох, недаром. Мы знаем, чем Федор Никанорович занимается, какими такими делами…
– А ты, Аполлошка, Федора Никаноровича не замай, – прервал его вдруг старик‑вахтер и даже постучал тихонько кулачком об стол. – Это мой крестник, Федор Никанорович.
– Тоже родственничек объявился, – вскользь заметил Ганюшкин. – Кто же его трогает, Карпыч? Знаем мы просто, что Федору Никаноровичу человека поймать, чтo комару крови испить.
– Не туда гнешь, Прокофий Иванович, – не унимался Карлыч. – Он убивцев разных разыскивает, душегубов. А рабочему человеку он всегда руку протягиват. Потому нашенский он, свой. Не замай Федора Никаноровича, Аполлоша. – И старик забарабанил кулачком по стопу.
– Пить тебе, Карлыч, уже кончать надо, – заметил Зайцев. – Возраст не тот, вот и забирает.
– Да я еще тебя схороню! Видал я гусаров на своем вену. И царской службы и белой. Унтером был, перед самой японской лейб‑гвардейского его величества…
– Завел, завел…
– А как по ранению сюда вернулся, так и в кашу попал, ну, каша была… Калныкова видал, вот как тебя, Аполлошка. Да японцев, да атаманов разных – не счесть! Закрою глаза, полки перед глазами так и идут, так и идут. Мериканцы были, англичане, вот в ту пору и Федора Никаноровича встрел. Ох, молодой он был – черт, ох и черт. Не вам, пьяницам, чета!
– Ну, поехал Карпыч в Крым по капусту! – прервал старика Зайцев. – Мы и говорим, черт, чего тебе надо еще.
– А когда его калныковцы расстреляли… Зверье проклятое. – Старик замолчал и стал торопливо скручивать папироску, но пальцы его не слушались. Юрий Васильевич раскрыл пачку папирос и протянул через стол.
– Не надо! – резко отвел пачку Карпыч. – Благодарствуйте… Утром ко мне заявился, – затянувшись махоркой, сказал старик. – Под самое утро. Я только корма задавать коням поднялся. Под самое утро. Тихо так постучал. Ну, у меня сразу мороз по коже. Уноси кузовок, думаю, Карпыч, по твою душу… «Кто такой?» – спрашиваю, а сам трясусь. «Карпыч, – тихо так эа дверью, – один ты?» Ну, открыл. И узнаю, и не узнаю. Стоит человек в одном исподмем, с головы до ног в крови, босиком. А морозы уже и снежок был. «Кто такой?» – спрашиваю, а у самого язык не поворачивается. А он руки протянул и пошел к печке, а сам дрожит весь… Я – дверь на запор, обмыл его, а на том хоть бы царапина! Вся кровь чужая. «Чья ж, – говорю, – кровь?» «Девятнадцать нас калныковцы порешили, – объясняет и опять дрожит весь. – Шаферов, да Кочетков Алексей, да Хабаров Андрей, Панкратов Пантелей да…»
– Да Данилушка кривой, да Лазарь одноглазый, да Никита с желваком, – вполголоса сказал Ганюшкин, но Карпыч расслышал и сразу же замолчал, а потом как‑то странно посмотрел в лицо Ганюшкину.
«Чья ж, – говорю, – кровь?» «Девятнадцать нас калныковцы порешили, – объясняет и опять дрожит весь. – Шаферов, да Кочетков Алексей, да Хабаров Андрей, Панкратов Пантелей да…»
– Да Данилушка кривой, да Лазарь одноглазый, да Никита с желваком, – вполголоса сказал Ганюшкин, но Карпыч расслышал и сразу же замолчал, а потом как‑то странно посмотрел в лицо Ганюшкину.
– Ну, что уставился, будто мы энтих знаем? – прервал молчание Ганюшкин.
– Закаляев Ильюха, Бородин Дмитрий, – перечислял Карпыч, не спуская глаз с Ганюшкина, и случилось странное: перестал Ганюшкин работать челюстями, так и сидел с полным ртом. – Как не знать? – продолжал старик. – Советскую впасть самые первые у нас ставили. А караульные кто, спрашиваю. Сказал и караульных. Ротмистр командовал, тоже из наших, из забайкальских, да поручик Крестовоздвиженский. Ну, и из личной охраны самого, китайцы… Они же, кто из бедноты, в партизаны пошли, а кто из купцов да из золотишников побогаче, до Калныкова подались. Тоже зверье было…
– А как же он‑то спасся? – спросил Зайцев.
– А ты у него спроси, у Федора Никаноровича, – сказал старик.
– Ну, я за метлу, снег весь смел, чтобы следу не было, и к жене Шафарова, к коммисарше, значит. Так и так, говорю, ночью идите на кладбище, к Гамлету, там с вами один человек разговор будет иметь… Весь день проспал Федор Никанорович, а ночью и пошел, я ему весь мундир атаманский раздобыл. И пошел. Ох и черт был… – Старик задумался.
– Выходит, ты, Карпыч, сам‑то у Калныкова был? – спросил осторожно Ганюшкин, но старик ему не ответил.
– Я тебя спрашиваю, ты‑то сам… – начал было опять Ганюшкин, но на этот раз старик перебил его.
– Сам‑то, сам‑то, А ты сам‑то? Не по своей воле, конечно. Мы справшяяись, какое такое мнение будет. Сказали идти, мы и пошли. А как же?
– Значит, его благородие господин атаман приказал…
– Да не его благородие, понимать надо, – вновь перебил Ганюшкина старик. – Комитет. Чтоб это самое, изнутри его, гада пощупать. Так‑то, Прокофий Иваныч. Да ты и сам не маленький в ту пору был, должен помнить…
– Люди, какие люди! – воскликнул Ворона, обращаясь к Юрию Васильевичу. – Вы вдумайтесь, какие люди! Это же просто невозможно, какие люди! Один, заметьте, Юрий Васильевич! простой вахтер, а за ним – жизнь! Ого‑го, какая жизнь! Он вам поутру ключик вручает, и вы ему не всегда спасибо скажете, а ведь это он, он… Нет, не могу,… Это же – он! – и Ворона неожиданно пропел своим приятным тенорком: – И на Тихом океане свой Закончили па‑ход…
– А ведь удивил старик, – заметил Аполлон Митрофанович. – Я, брат, тебя тютей считал. То‑то с тобой наш директор язык почесать любит. Живая, можно сказать, история…
– Какая там история. Трещите вы все, как эти, – Карпыч лукаво мигнул в сторону Вороны, – ну эти, сороки.
Зайцев коротко хохотнул.
– Это он тебя, Ворона, поддел.
Ворона некоторое время размышлял, обидеться ему или нет, как вдруг в дверь сильно постучали и чей‑то сильный голос звучно пропел:
– Эй, вы, звери, отворите, караульщиков впустите!
– Сломоухов никак! – обрадованно сказал Ганюшкин. – Ну, будет дело! Ты бы, Аполлон Митрофанович, за подкрепленьем сбегал.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Дверь торопливо отворили, и в комнату шумно вошел человек весьма примечательной наружности. Был он еще не стар, но с бородой поразительной величины, иссиня‑черные волосы сплелись в тугих кольцах.