– Разве я уж настолько туп? – Бизи широко улыбнулся. – Но кто всерьёз обращает внимание на фарс? Желаю счастливого отдыха.
Тем благодатней казалась природа, спокойствие её лесов, нега разнотравья, куда горожанин мог скрыться от тягостных проблем, нервных перегрузок и людской скученности. Заманчивая идиллия в духе Жан‑Жака Руссо! Впрочем, если бы в лесах Швейцарии и Франции было полным‑полно комаров, ещё вопрос, возник бы у философа клич: “Назад, к природе!”
Однако даже заядлый урбанист не устоял бы в своём скептицизме, мчась погожим утром по синим холмам и безмятежным перелескам. Машина шла сама по себе, в окна, сменяя друг друга, врывались запахи земли, с коротким посвистом мелькали перила мостиков, проблескивали ручейки, и вчерашний разговор с его томительными недомолвками казался на свежем ветре вдвойне нелепым и глупым.
Но не выходил из памяти.
И причиной тому были не столько личные переживания, сколько привычка исследователя докапываться до сути. В Дорогу Полынов прихватил справочник “Все обо всем” и успел его просмотреть. Он узнал, сколько в стране производится электроэнергии и сколько в стране комнатно‑декоративных собак, и какова структура экспорта, и что читают граждане. Одного он не смог найти: показателей социального здоровья общества. Это его не удивило – прятать наиболее важные сведения было давней и распространённой традицией. По данным о наркомании, преступности и количеству душевнобольных Полынов все же попытался прикинуть индекс. Цифра оказалась неутешительной. Но она была примерной и, ясное дело, устаревшей, а истину мог сообщить разве что какой‑нибудь Бизи.
И ещё, пожалуй, Лесс. Да, Лесс должен был знать многое. Другой вопрос – стоит ли его спрашивать.
Хмурясь, Полынов разглядывал мелькающий пейзаж. Тогда, ночью он все‑таки дозвонился до Лесса. И умолчал о событиях вечера. Не потому, что разговор мог прослушиваться, а потому, что вся эта нелепая история взволновала бы Лесса. Чего доброго он разъярился бы и полез в драку. А что бы это дало? Ну, извинятся перед ним в департаменте (хотя вряд ли, – скорей всего, отопрутся). А смысл? Никакого. Только испортит себе настроение.
А ведь Бизи и это учёл…
Впереди возник поворот с указателем. “Урания”, прочёл Полынов. Машина замедлила ход и свернула с магистрали. Дорога запетляла среди соснового леса. Вскоре с холма открылся весь научный городок. Разбросанные в зелени коттеджики издали смотрелись, как пряничные игрушки, – такие они все были нарядные, пёстрые, заманчивые. Меж ними были раскиданы башни и кубики лабораторий. Вдали синело море.
Когда‑то своим умением хорошо устроиться славились монастыри. В этом научные городки им не уступали.
Очередной поворот открыл взгляду первое лабораторное здание. Полынов невольно притормозил. Розовая, без окон, плоскость стены была испещрена звездчатыми кляксами, словно тут кто‑то бил бутылки с чернилами.
Полынов невольно притормозил. Розовая, без окон, плоскость стены была испещрена звездчатыми кляксами, словно тут кто‑то бил бутылки с чернилами.
У дороги стоял полицейский.
– Эй! – окликнул его Полынов. – Славные тут развлекались детишки, а?
Кивком он показал на испачканную стену.
Полицейский повернул голову с таким выражением лица, словно это движение стоило ему невесть каких усилий. Секунду он изучал стену. Затем – с тем же выражением – перевёл взгляд на Полынова.
– Пресса?
– Нет, я…
– Шкуры, значит, везёте?
– Какие шкуры?
– Какие, какие… Сами, небось, знаете.
– Я ничего не знаю! Что вы имеете в виду?
– А, иностранец… Не из этих, стало быть. Ну, проезжайте.
– А если бы я был из “этих” – тогда что?
– Ничего. Ребята как ребята.
– Да кто же они?
– Кто, кто – едете, а не знаете. Вот помню…
Что полицейский помнил, узнать не удалось. Внезапно он уставился в небо. Полынов тоже посмотрел вверх.
Над гребнями сосен летели точь‑в‑точь ведьмы на победах. “Ведьмы” были, как на подбор, молоденькие, рыжие, в длинных развевающихся рубахах. На шалых лицах прозрачно стекленели глаза. Осёдланные “ведьмами” продолговатые летательные аппараты тонко звенели в воздухе. Оказавшись над головой полицейского, одна из них хихикнула и задрала рубашку. В просвете мелькнуло смуглое бедро. Полицейский осклабился. “Ведьма” показала ему язык. Эскадрон скрылся за ближайшей купой деревьев.
Полынов читал о “ведьмах”, но видел их впервые, навеянные представления оказались правильными.
– На шабаш полетели, – со вкусом произнёс полицейский. – Местные. Утром, а? И ведь не пьяные – озорные. Это, я понимаю, жизнь, не тощища…
Полынов хотел было задать пару‑другую вопросов, но полицейский уже повернулся спиной и занялся созерцанием шоссе, где показался какой‑то виляющий автомобильчик. Полынов тронул машину.
Тенистые улочки встретили его тишиной и безлюдьем, точно было воскресное утро где‑нибудь в доброй старой Англии. Два‑три человека с собаками на поводке – вот и все прохожие. Шум мотора, казалось, заставлял морщиться чинные коттеджи. Не слышно было ребячьего гомона. Полынов взял управление на себя, отсчитал третий поворот и свернул налево.
Издали домик Лесса ничем не выделялся среди других, но Полынов сразу заприметил его по обилию редкостных растений в саду и небрежно распахнутым воротам. С крыльца, светясь улыбкой, уже сбегал, вернее, скатывался сам хозяин. Полынов утонул в его пухлых объятиях.
Наконец, объятия разомкнулись, и они, ещё горячие от смеха и беспорядочных возгласов, взглянули друг на друга.
Когда человека не видишь много лет, а потом жадно в него вглядываешься, то в глаза прежде всего бросается то новое, что в нем появилось. Нельзя было сказать, что Лесс разительно изменился, постарел, обрюзг. Вовсе нет. Правда, он выглядел утомлённым, даже очень утомлённым, но дело было не в этом. Каким бы усталым или измученным ни оказывался Лесс, от него всегда исходил ток жизнерадостности, крепкого душевного здоровья, тёплого спокойствия. Обаяние детской чистоты и непосредственности было так же свойственно Лессу, так же неотделимо от его личности, как пухлые ямочки на щеках, порывистость и одновременно округлая плавность жестов, как задумчивая манера подпирать кулаком подбородок или живой, отзывчивый блеск маленьких, глубоко посаженных глаз.
Все это было и теперь. Было, но не осталось прежним, как не остаётся прежним фарфор, едва глухой и тусклый звук от удара палочки выдаёт скрытую в нем трещину. То же самое явилось Полынову в поспешной, как бы прячущейся улыбке Лесса, в торопливой суёте жестов, и поразило его так, что он не пожелал довериться первому впечатлению.