– Теперь ясно, что записку писал не Сотников.
– Кто же? – спросил я.
– Если бы я знал! – Он остановился и приблизился ко мне. – Послушай, Максим, грядут какие‑то события, и эта записка – лишь незначительное звено в их длинной цепи. Чует мое сердце – неспроста все это. Кто‑то что‑то замышляет, но кто и что, я никак не могу взять в толк. Наверняка Артист приложил ко всему этому свою руку.
– Артист?
– Да, Артист. Это коварный враг, коварный и умный… Ты ничего не слышишь?
Я прислушался. Ни единого звука не доносилось до моих ушей, и лишь Мячиков все также метался по своему номеру, не находя себе места.
– Мячиков, – сказал я.
– Мячиков, – словно эхо отозвался Щеглов.
– Ну и что? При чем здесь Мячиков?
Он ничего не ответил. Внезапно погас свет.
– Что это? – насторожился Щеглов.
– Не знаю, – почему‑то шепотом ответил я.
Отблеск уличного фонаря частично освещал помещение, и в его неверном свете я отчетливо видел, как блестят глаза и пульсирует жилка на лбу отважного сыщика, замершего посередине номера в напряженной позе. За стеной постанывал Григорий Адамович.
Щеглов пожал плечами.
– Ничего не понимаю. Ни‑че‑го!
Внезапная мысль пришла мне в голову.
– А ведь записка написана для того, чтобы выманить меня отсюда!
– Ты думаешь? – с интересом спросил Щеглов.
– Точно, Семен Кондратьевич! Сами посудите…
– Есть другой вариант: кому‑то нужно было перекрыть проход на четвертый этаж. До десяти вечера в холле еще людно, ты сам убедился в этом, и пройти наверх незамеченным практически нельзя – кто‑то смотрит телевизор, женщины меняют ведра, кто‑то выходит на лестницу покурить. Да и Фома битый час, а то и больше, вертелся там, словно маятник. После десяти пройти гораздо легче, но кому‑то очень нужно было оттянуть время, хотя бы на час, причем этот кто‑то наверняка знает, что некто обязательно воспользуется лестницей.
– Ничего не понимаю, – признался я. – А причем здесь я?
– Этот кто‑то выманил тебя на лестницу с единственной целью – сделать из тебя сторожа. Ты честно выстоял час и даже прихватил лишние десять минут. За тобой все это время наверняка наблюдали. Вспомни, может быть, ты видел кого‑нибудь, кто показался тебе подозрительным?
Я напряг свою память, но ничего вспомнить не смог.
– Я ждал доктора и поэтому на других людей не обращал внимания.
– На это и рассчитывал таинственный «кто‑то», писавший записку, – кивнул Щеглов.
– Кто же он?
– Это может быть все тот же Артист. Похоже, он решился на какой‑то отчаянный шаг, но что это за шаг и против кого он направлен, я пока что сказать не берусь. Впрочем, я могу и ошибаться. Возможно, этот шаг делает не Артист, а Баварец. Эх, знать бы, кто этот Артист…
– Его знает Сотников, – напомнил я. – Может быть, мне стоит к нему наведаться?
– Утром, – Щеглов покачал головой. – Сейчас он наверняка еще пьян, и ты лишь зря потратишь время. Да и небезопасно тебе ходить по пустым коридорам. А утром обязательно сходи… Тихо! – Он весь напрягся, прислушиваясь к ночной тишине. Я последовал его примеру. – Слышишь?
– Ничего не слышу, – признался я.
Щеглов утвердительно кивнул.
– Утих наш горемыка.
– Заснул, наверное.
Щеглов отрицательно покачал головой.
– Вряд ли. Пойдем! – Он стремительно ринулся к двери, увлекая меня за собой.
Пойдем! – Он стремительно ринулся к двери, увлекая меня за собой.
– Куда? – удивился я, следуя за ним.
Но Щеглов оставил мой вопрос без внимания. Выскочив в коридор, он тихо, но настойчиво постучал в мячиковский номер.
– Что вы делаете? – недоуменно спросил я.
Но он снова промолчал.
– Кто? – глухо донеслось из‑за двери.
– Это я, Щеглов! Откройте, Григорий Адамович, – громко прошептал Щеглов.
Замок щелкнул, и на пороге появился бледный, измученный Мячиков. Голова его была обвязана полотенцем, в глазах затаились тоска и боль.
– Что случилось? – Голос его звучал неприветливо и настороженно.
Щеглов поинтересовался его здоровьем.
– Спасибо, хреново, – ответил Мячиков хмуро.
– А у нас, знаете ли, неприятность, – продолжал Щеглов, – свет погас. Вот мы и решили заглянуть к вам. У вас со светом все в порядке?
Щеглов с любопытством заглянул в номер через плечо Мячикова.
– Как видите, – ответил тот. – Наверное, пробки полетели.
– Я так и думал. А что это у вас, Григорий Адамович, окно открыто настежь?
– Душно. Вы же знаете мой принцип: свежий воздух и сон – лучшие лекарства от всех болезней. Я вот уже было заснул, а вы меня разбудили. – В его голосе чувствовалось раздражение. – Теперь опять зуб разболелся.
– Простите нас, уважаемый Григорий Адамович, мы не знали, что вы спите. Может, анальгин возьмете?
– Я же вам говорил, – еще более раздражаясь, ответил Мячиков, – что я не пью анальгин. Идите спать, Семен Кондратьевич, и не беспокойтесь обо мне, я как‑нибудь дотяну до утра, а там… там поглядим.
Мы пожелали ему спокойной ночи и вернулись к себе в номер. Часы показывали начало первого ночи. Щеглов плотно прикрыл за собой дверь и приложил палец к губам. Я замер с раскрытым ртом, повинуясь его жесту, хотя один вопрос вертелся у меня на языке.
– Ложись спать, Максим, утро вечера мудренее.
– А вы?
– А мне сегодня спать нельзя, есть кое‑какие мысли. Если что – разбужу.
Минувший день изрядно вымотал меня, и я с удовольствием последовал совету Щеглова. Засыпая, я видел, как он неподвижно сидит на своей кровати и невидящим взглядом смотрит прямо перед собой – Щеглов думал.
– Что это? – с тревогой спросил я.
Он приложил палец к губам.
– Это они. Скорее, Максим, а то мы их упустим!
В мгновение ока я был на ногах.
– Пойдем! – приказал Щеглов, когда я оделся. – Только тихо.
– А Мячиков? – прошептал я.
Он покачал головой и, как мне показалось, усмехнулся.
– Пусть отдыхает. Ему сейчас не до нас.
Да, подумал я, когда болят зубы, весь свет не мил.
Мы осторожно вышли в коридор, но, к моему изумлению, отправились не в сторону холла, а в противоположную – туда, где коридор заканчивался тупиком, вернее, небольшим окном. Щеглов не без труда открыл его и взобрался на подоконник.
– Не отставай! – шепнул он и исчез в темном оконном проеме.