Я просто не знал, что физически возможна такая палитра ярчайших красок, горящих не от внешнего освещения, а собственным свечением. Я спросил:
– Не опасна ли интенсивность света? Вероятно, нибы использовали очень активные вещества.
– Нет, радиоактивность невысока, – ответил Мальгрем, – в зале ионизация лишь немного выше, чем снаружи, – И добавил: – Долгое пребывание внутри дворца людям все же не рекомендуется.
Мы двигались по галерее, переходили со спирали на спираль, а на пути непрерывно тянулась все та же чащоба статуй, а по стенам – все такие же яркие, самосветящиеся, разнокрасочные картины. И вскоре стало ясно, что от этажа к этажу тематика статуй и картин меняется. Внизу древние художники и скульпторы только вглядывались в мир, они как бы говорили картинами и изваяниями: «Вот это простор перед домом, а вот это – страшный вулкан, хорошо бы от него подальше. А вот звери, рыскающие в лесу, и птицы, несущиеся над лесом. А это уже мы сами, а рядом обезьяны – у, какие образины!» Но уже на втором этаже появились жанровые сценки: кучка нибов бежала за зверем, другая кучка тащила убитых птиц. Сценок охоты становилось все больше, на третьем этаже, кроме них, ничего и не было, но здесь к охоте на птиц и зверей добавились картины расправ с обезьянами. На колоссальном, в пол‑этажа, панно с жутким совершенством воспроизводилось, как нибы хватают отчаянно отбивающуюся обезьяну, – я почти физически слышал надрывный визг жертвы; как метрах в двух подале, на другой ярко светящейся картине, тащат разделанную тушу на костёр, и ещё дальше – как её поедают и каким удовольствием, почти блаженством, светятся нибы – густым сиянием излучалась на нас картина пиршества.
– Отвратительно! – прошептала побледневшая Ирина.
– Выше ещё отвратительней! – мрачно предрёк Мальгрем.
Выше уже не было ни зверей, ни птиц, ни змей. Вообще статуй стало поменьше, уже не лес самосветящихся изваяний, только отдельные фигурки. Зато живопись становилась искусней и ярче, вместо красочных пейзажей лесов, озёр и вулканов – сцены сборищ. Мальгрем на четвёртом этаже молча подвёл к ужасной картине: нибы поедали ниба. Это был, несомненно, ниб, а не обезьянка, и ели его хмуро, без обжорного блаженства, запечатлённого этажом ниже. Неведомые художники изобразили не пиршества, а скорбную трапезу – такой мне увиделась картина. Я долго всматривался в группу, понурившуюся у костра, где жарился их собрат. На нижних этажах нибы изображались рослыми, краснощёкими, их почти безносые лица с вытянутым вперёд – по‑звериному – ртом, были по‑своему привлекательны, запавшие глаза под покатым лбом смотрели весело и разумно. Ничего из внешней привлекательности теперь и в помине не было. Унылые фигуры, бесстрастные лица, тусклые глаза, висящие как плети длинные руки…
– Впечатление, что к каннибализму нибов принудила голодуха, – оценил я картину, – И они не радуются, что нашли такой страшный выход из безвыходной нужды.
– На том этапе их истории, лет тысячи две назад по земному счёту, возможно, это было и так, – возразил Мальгрем. – Но потом они возвели нужду в добродетель. Нибоедение превратилось в ритуальный обряд. На пятом и шестом этажах вы увидите сами, какое пышное оформление получил каннибализм.
На пятом этаже обезьян уже не было ни среди статуй, ни на картинах. Очевидно, к этому времени их больше не существовало. Не существовало и птиц и зверей, или, быть может, они стали так редки, что нибы перестали воспроизводить их в рисунках и изваяниях. Теперь скульпторы и живописцы сосредоточились на изображении своих сородичей. Нибы как бы погрузились в самопознание – и картины и изваяния передавали их настроения и мысли. Я долго не отрывался от скульптуры молодого ниба: печальное лицо, сумрачные глаза, длинные руки, сложенные крестом на груди, – совершённый образ скорби.
Рядом старик глядел веселей, он улыбался, подняв вверх лицо, шея и руки его были обвиты пурпурными лентами, гирляндами пурпурных цветов, краски не светились, а пламенели.
– Вас не удивляет убранство старика? – спросил Мальгрем. Мы с Ириной одновременно пожали плечами. – Тогда подойдём вон к той картине.
На картине был изображён такой же старик, убранный такими же яркими лентами и гирляндами цветов, и на лице его сияла такая же радостная улыбка, он готовился к чему‑то отрадному – таким его живописал художник. Но готовили старика к закланию. Тускло светились раскалённые камни костра, стояли палачи с каменными секирами в руках. А у самого костра рослый ниб с распростёртыми руками, казалось, призывал свыше благословение на жертву.
– Здесь они священнодействуют перед казнью, на соседних картинах – пожирают казнённого, – прокомментировал Мальгрем. – На последнем этаже такие же сценки, только мастерством похуже.
Уже к концу пятого этажа стало видно, что и краски светят не так ярко, и рисунки не так выразительны. На шестом, последнем, этаже каменные изваяния выглядели грубыми поделками. На картинах появились новые сцены: к очагам на заклание вели уже не одних стариков, попадались и молодые. Но с тем же изощрённым старанием живописцы изображали на лицах жертв удовлетворённость, почти радость.
– Противоестественно! – с негодованием воскликнула Ирина. – Никогда не поверю, чтобы живое существо, особенно молодое, радовалось, что его убьют, а потом съедят!
– Возможно, религиозное изуверство, – сказал я. – Фанатики впадают в экстаз. На Земле в старину люди с ликованием самоумертвлялись, чтобы обрести посмертное блаженство.
– Религиозных обрядов мы не обнаружили, – тихо проговорил Мальгрем. Он наклонился над перилами галереи и что‑то высматривал. – Нас выслеживают! Я побегу вниз, а вы не торопясь идите за мной.
Когда мы с Ириной сошли с последней галереи, Мальгрем разговаривал в зале с двумя нибами. Я впервые увидел живого ниба. Оба были и похожи, и непохожи на изваяния и фигуры на картинах – те же, но ростом пониже, с тусклыми лицами, с неживыми глазами; узкие, покатые плечи плавно переходили в шею; вытянутый вперёд губастый рот придавал сходство с собакой; пальцы, непомерно длинные и гибкие, нервно шевелились. Они что‑то произносили, нечленораздельные звуки сливались в протяжный гуд – низкий у одного, повыше у другого. Мальгрем держал портативный дешифратор, провод от него был вставлен в ухо. Гул оборвался, Мальгрем похлопал по конусовидному плечу одного ниба, подтолкнул другого, и они юркнули в туннель выхода.
– Забеспокоились, не разбойничаем ли в их священном дворце, – сказал Мальгрем, вынимая провод из уха. – Я объяснил, что ничего изымать не будем. Мы можем спокойно возвращаться на станцию.
– В отчётах сказано, что они нападают только на машины.
– На машины – всегда, на людей – иногда. Потащишь что‑нибудь из их художественных поделок – неприятностей не оберёшься. Из всех подземелий вылезут, набросятся скопом.
– Они живут в подземельях?
– В норах, так точней. В городе, в эпоху расцвета, они тоже копали себе норы. Шатры и купола, которые мы видели, – только надстройки над жилыми помещениями. И освещение там такое же, как во дворце, – радиоактивные светильники. Света хватает.
– Туннель здесь не освещается, – напомнила Ирина.
– Чтобы не вызывать любопытства даже у своих. Они побаиваются темноты. Ритуальные трапезы устраиваются только в полдень. Кстати, скоро будет такая трапеза. Трое нибов, приготовленных к закланию, уже проходят ритуальное очищение. Старшины приглашают нас присутствовать при их поедании.