– Руководителем был я, Миша. Так захотели в Совете Космоса – я считался хорошим астронавтом и геофизиком. Я обрадовался назначению, мне хотелось после долгих лет отдаления от Марии хоть служебно приблизиться к её семье. Прежней любви уже не было, ничто не могло помешать нашей дружбе.
– Мария верила, что ты преодолел прежнюю любовь к ней?
– У неё не было оснований думать, что я лгу. Перед нашим отлётом на Гефест она сказала: «Анатолий, я вручаю судьбу моего сына и моего мужа в надёжные руки».
– Что ты сделал после возвращения с Гефеста?
– Что я мог сделать? Она уже знала о трагедии. Следственная комиссия установила, что моей вины в катастрофе нет – неожиданный взрыв вулкана произошёл в спокойном месте Гефеста, приборы прогнозировали здесь длительное спокойствие.
– У тебя был разговор с Марией после возвращения на Землю?
– Я её не видел. Она улетала на Латону, оттуда на Уранию: ей предложили заменить Глесстона, – директора геноструктурной лаборатории, тот ставил слишком уж жестокие эксперименты. В общем, никаких объяснений в связи с трагедией на Гефесте у нас не было.
– Но ведь ты сам вскоре прилетел на Уранию. Ты не мог не встретиться с Марией. Надо было объяснить ей свою невиновность!
– Выводы комиссии она читала. Повторять их своими словами? И я не сразу полетел на Уранию, я больше года провёл на Земле. Геофизика мне опротивела. Об экспедициях на планеты, охваченные вулканическим жаром, я и думать не мог. На Землю прилетел Чарльз Гриценко. Он рассказывал о своих экспериментах с фазовым временем в атомных процессах. Ты его знал – он истинный златоуст! И я понял: надо проситься в ученики к творцу науки о трансформациях физического времени. Чарльз, как и ты, Миша, был любителем поэзии. Когда я завершил стажировку, он приветствовал моё превращение из геофизика в хрониста прекрасными словами древнего поэта:
… Когда великий Глюк Явился и открыл нам новы тайны, Глубокие, пленительные тайны, Не бросил ли я всё, что прежде знал, Что так любил, чему так жарко верил, И не пошёл ли бодро вслед за ним, Безропотно, как тот, кто заблуждался И встречным послан в сторону иную?
– Так ты очутился на Урании?
– Так я очутился на Урании. Не знаю, что думала Мария о моем появлении у Гриценко, но встретиться со мной не пожелала. Мы иногда виделись в столовой, на учёных советах… Пятнадцать лет прошло с катастрофы на Гефесте, пятнадцать лет мы живём с Марией на одной планете, но не помню случая, чтобы мы перекинулись больше, чем двумя‑тремя равнодушными словами: «Здравствуй, Мария!», «Добрый день, Анатолий!»
– Она сохраняет такую вечную вражду к тебе?
– Вражды нет. Она безразлична ко мне. Она смотрит не на меня, а сквозь меня. Ей нужно усилие, чтобы заметить меня.
– Может, она и к другим так относится?
– С другими она иная. Она строга, но приветлива. Я один обладаю грустной привилегией не существовать для неё.
– Анатолий, зачем ты привёл меня в этот зал? Печальную историю о Гефесте я мог услышать и в другом месте.
– Не мог. Я не сказал тебе, что приборы, фиксировавшие уголок Гефеста, я установил на вершине одного из холмов. Сейчас ты сам увидишь катастрофу. Пойдём в демонстрационную.
В демонстрационной Кнудсен включил экран. На нем вспыхнул пейзаж Гефеста. Планета гудела и погромыхивала, огнеточила из кратеров, похожих на открытые раны. Две фигуры карабкались на холм, помогая себе присасывающимися жезлами, на спинах висело походное снаряжение.
– Хидаки и Алексей, – бесстрастно сказал Кнудсен. – Меня не видно, я заполнял дневник рядом с регистрационными приборами.
Ничто не предупреждало о возможности катастрофы.
Ничто не предупреждало о возможности катастрофы. Вдруг разверзлась почва и вверх рванулся исполинский столб багрового пламени. Хидаки пропал сразу, а юношу взметнуло. Секунду он тёмной фигуркой возносился в диком выбросе извержения, потом тело стало факелом, и огненный факел был ярче возносившего его тока газа и камней. Из факела вынесся пронзительный вопль: «А‑а‑а!»– и иссяк, а тело, ставшее огнём, распадалось на куски, и куски на лету обращались в пар и дым.
Кнудсен выключил экран. Бах в ужасе смотрел на друга. Кнудсен был смертно бледен.
– Этот крик будет вечно звучать в моих ушах! – воскликнул Бах.
– Этот крик вечно звучит во мне! – глухо сказал Кнудсен. – Выйдем. Я должен показать тебе ещё одну картину.
Кнудсен повёл Баха к другому стенду. На нем висели две стереографии. С одной глядели трое – высокий, широкоплечий, тогда безбородый, коротковолосый Кнудсен, Хидаки Ясуко, мужчина пониже и постарше, с умными, улыбчивыми глазами, а между ними юноша – красивый, радостно смеющийся. На второй стереографии к трём мужчинам добавлялась Мария Вильсон. Высокая, статная, серьёзная, она обнимала левой рукой мужа, правой Кнудсена; сбоку к Кнудсену доверчиво прижимался Алексей, и Кнудсен, как бы охраняя, охватывал плечи мальчика рукой.
– Послушай, но ведь Алексей удивительно похож на Аркадия, – сказал Бах. – Если бы я не знал, что это разные люди, я бы подумал, что вижу портрет Аркадия, только помоложе.
Кнудсен кивнул.
– Ты правильно разглядел – очень похожи. Сходство странное, у них нет кровного родства. Вот ещё одна причина, почему я заколебался, приглашать ли Марию в экспедицию. Она ещё не видела Аркадия…
– Ну что ж – увидит, удивится и расстроится, наверно, но примирится, что Аркадий похож на сына! Столько лет прошло, любые душевные раны за этот срок затягиваются.
– У неё не затянулись. И думаю, она не примет приглашения на «Гермес», чтобы не видеть меня.
Они вышли из музея и зашагали по улице. Бах сказал:
– Знаешь, я уже видел Марию, не просто видел, а долго рассматривал. Даже любовался ею.
– Ты же никогда не бывал ни на Латоне, ни на Урании, а Мария с той катастрофы не прилетала на Землю.
– Верно! Я не мог её видеть, а все‑таки видел. И знаешь где? В музее.
– В том, где мы были? В Музее Космоса?
– Нет, в музее живописи. Во всех городах я посещаю художественные собрания. В столичном музее меня числят завсегдатаем. Там я часто стоял перед картиной старого русского художника Врубеля. «Валькирия» – так называется та замечательная картина. Ты знаешь, кто такие валькирии? Девы‑воительницы северных саг – полубогини‑полуженщины, на полях сражений летают на крылатых лошадях, оказывают помощь раненым. Не то боевые помощницы, не то прототип позднейшей сестры милосердия. Врубель изобразил величественную женщину – одной рукой она держит уздечку коня – удивительное лицо, удивительная фигура. Так вот, Мария Вильсон‑Ясуко похожа на ту валькирию. Правда, на стереографии Мария помоложе и покрасивей врубелевской девы.
– Очень возможно, – рассеянно отозвался Кнудсен; он думал о чем‑то своём.
6
Министр Прогнозов и Ведовства, дилон Кун Канна сделал перерыв в передаче на экран воспоминаний Баха. Ватута зевнул человеческим зевком – широко распахнул рот, долго вбирал воздух, долго выдыхал его, даже – тоже по‑человечески – чуть‑чуть подвыл, выдыхая.
– Странный народ – люди, – сказал он после зевка. – Самые сильные воспоминания у вас не о делах, которые вы считаете главными в жизни, а о том, что чувствуете, о чем думаете, как общаетесь.