Жозеф вздохнул:
— Нет, откуда… Я вообще на всю роту один христианин. Нет, не смеется никто, но не понимают. А я верю, с детства научили…
— А я себе бельгийцев не такими представлял, — вырвалось у Густава.
Жозеф покачал головой:
— Да я и не бельгиец даже, я валлон.
Жозеф поправил патронташ с гранатами к подствольнику. Вновь посмотрел на поляка — внимательно, долго…
Человек — странное существо. Нередко люди откровенничают в дороге с совершенно незнакомыми, зная, что никогда больше их не увидят, рассказывают им о том, о чем никогда не рассказали бы и иным хорошим знакомым. Наверное, то же произошло с юным валлоном. Смуглое лицо стало задумчивым. И Жозеф явно пришел к выводу, что «свежий» человек может понять его лучше, чем старые друзья:
— Знаешь, я верю, что мы здесь сражаемся против нечисти за веру Христову. Ну, как в Крестовых походах в давние времена… И я не знаю, могу ли я… имею ли право… Понимаешь, я торговал краденым. У нас в Шарлеруа до сих пор не везде порядок, за процент с продаж устраивал встречи, помогал сбывать разное, когда был мельче — лазил по форточкам… Знаешь, я понимал, это скверно, мерзко, но — деньги, деньги… Помню, как у меня несколько раз по-настоящему валялись в ногах, у мальчишки, чтобы помог что-то вернуть или достать… А ведь среди моих предков были графы Шарлеруа, де ла Вильеры! — Жозеф вздернул голову. — Война не кончается, а я толкал краденое… Люди шли воевать, люди приходили с войны… или их привозили… клиентов потихоньку становилось меньше, наказывать стали строже, стали вешать… Но я не завязывал. Босс платил мне хорошо, у меня было чутье и на облавы, и на подсадных… Мне должно было исполниться шестнадцать. Я еле-еле ушел в тот день. В меня стреляли. Каски.
[7]
Густав удивленно молчал. Что, собственно, он мог сказать? Он был сыном кустаря-рабочего, который родился до Безвременья, но почти не помнил того мира, и обычной польской женщины, замотанной жизненными неурядицами и запоями мужа. Роты были нужны ему скорей просто как возможность вырваться из Радома, где неизвестно чего ждать и неизвестно на что надеяться… Густав никогда не воровал, вообще не делал ничего особо противозаконного — крепкий, здоровый славянский парнишка с дремлющими хорошими задатками… Что он мог сказать?
Да, похоже, Жозеф и не ждал ответа.
Роты были нужны ему скорей просто как возможность вырваться из Радома, где неизвестно чего ждать и неизвестно на что надеяться… Густав никогда не воровал, вообще не делал ничего особо противозаконного — крепкий, здоровый славянский парнишка с дремлющими хорошими задатками… Что он мог сказать?
Да, похоже, Жозеф и не ждал ответа.
Какие-то отрывки из скудного школьного курса истории тем не менее мелькнули в голове поляка.
— Ну… э… если я правильно помню, — медленно произнес он, — этот… папа римский, призывая к Первому крестовому походу, сказал, что тем, кто примет в нем участие, будут отпущены все грехи. Я не очень понимаю, как это — отпускать грехи. Но… твой предок — он вроде бы намекнул тебе, что война отпустит и твои грехи. То, что ты делал, это гадость, конечно. Но ты с этим ведь покончил и сражаешься за будущее. Так ведь?
— Да. — Жозеф осенил себя крестом и добавил с почти неуместным в устах юноши этого времени пылом: — Даст бог, это так, я верю в это… Спасибо, Густав.
Поляк смутился, сам не понимая почему. Насвистывая, чтобы скрыть смущение, он огляделся… и заметил в конце улицы, чуть сбоку, угол какого-то здания, не похожего на жилой дом.
— А там что? — спросил он с интересом.
Жозеф, размышлявший о чем-то своем, повернулся и удивленно сказал:
— Н-не знаю. Мы тут были три недели назад, ничего там такого не торчало… — Он достал «уоки-токи». — Иоганн, это Жозеф… Да нет, ничего. Тут какой-то дом, раньше не было его. Мы посмотрим… Нет, зачем? Тут тихо, справимся… Конечно. Андрэ и Джек не вернулись?.. Точно, за смертью. — Он посмеялся. — Да, есть вещи, которыми даже черт не шутит… Ладно, мы быстро. — Он убрал рацию и спросил: — Ну что, посмотрим?
— Пошли. — «Ропик» Густав оставил на стоянке и сейчас перекинул в руки автомат.
Стояла страшная тишина. Поляк ощущал, что из-за щелястых перекошенных ставен в них буквально врезаются враждебные, даже… даже не вполне человеческие взгляды. Стоило большого труда не оборачиваться…
Здание, словно живое, выпрыгнуло из-за последней хижины. Видно было, что его поставили недавно, и выглядело оно странно. Треугольное в плане, повернутое основанием к деревне, оно было увенчано пирамидальной крышей, которую поддерживали за углы фасада две странные, отталкивающе уродливые фигуры, вырезанные из дерева. Пузатые уродцы, одетые в набедренные повязки, каких тут уже лет сорок никто не носил, широко раздвинув короткие кривые ножки, расставленными руками подпирали крышу. Большие лопоухие головы с выкаченными глазами и высунутыми до подбородка языками венчали четырехзубцовые короны, каждый зубец украшал человеческий череп. Деревянные тела идолов тут и там пятнали алые потеки краски — казалось, по ним течет кровь.
— Что это? — растерянно спросил Густав.
Жозеф ответило мрачно и зло:
— Это ничего такого, вот что это такое. Это Ала Шамзи, Голый Бог. Его храм… а, черт, какой храм — скотовище! Мерзкий культ, ну, понимаешь, типичный для Безвременья… Вот ведь три недели тут этого дерьма не было! — Он сплюнул.
— Войдем? — кивнул на храм Густав.
— Да, надо проверить, что в этом гнезде, — сузив глаза, процедил Жозеф. — Пошли. — Он взял автомат наперевес.
Двери не были заперты. Жозеф взял их на прицел, стоя чуть сбоку. Густав, пригнувшись, пнул в стык — двери с треском ударились внутри о стены.
Треугольное помещение было пустынно, как ночная крыша. Вершину треугольника занимал грубый каменный алтарь, покрытый потеками. На нем, в самом центре, лежал длинный серповидный нож из зеленого камня.