Я сел на диван. Он не повернулся ко мне.
– Ты чем‑то расстроен, Иван? Расскажи, не утаивая.
В отличие от невозмутимого Хаяси, на лице Ивана отпечатывается любая смена настроений. В больших тёмных, с поволокой, с почти синими белками глазах светилась печаль – чувство, недопустимое для астроразведчика на вахте.
– Не расстроен, нет. Но как бы сказать, Арн? Я восхищаюсь и грущу. Эти восьмирукие астронавты!.. Какая судьба!
Я попросил объяснений.
– Понимаешь, думаю: смог бы поступить, как они? Родиться на корабле и знать, что на корабле умрёшь, и дети твои умрут, и праправнуки… Ибо впереди мчится опасный груз, не для тебя опасный, не для твоих соплеменников на отдаляющейся родине, а для кого‑то, кого ты не знаешь, кого, возможно, и вообще‑то нет. И ты свою жизнь и жизнь своих потомков отдаёшь, чтобы уберечь этих неведомых тебе существ от гипотетической опасности. «Жизнь свою за други своя», – говорили в старину.
– Судьба как судьба. Сложились бы у нас такие обстоятельства, и мы действовали бы похоже. Не вижу причин для грусти, Иван.
– Не знаю, Арн. Ты, возможно, действовал бы, как они, ты такой. Но о себе не скажу…
– Зато я скажу о тебе: выполнил бы свой долг, какие бы сомнения ни одолевали. И добавлю: оставь эти мысли для отдыха, сейчас они неуместны. И грусть по случаю их горестного конца, и восхищение их благородством – чувства не служебные, поверь мне.
Иван сердито отвернулся к пульту. Я засмеялся. Мне часто казались забавными смены его настроений. И меньше всего я собирался им угождать. Меня в тот момент интересовали загадки, связанные с конструкцией незнакомых кораблей, особенностями жизни восьмируких космонавтов, системы их боевых орудий и навигационных аппаратов – в общем, механика, физика и биология, а не философия. Наше задание на галактический поиск состояло из двух десятков пунктов, и все они требовали освещения природы дальних уголков космоса, а не решения моральных проблем. Лишь спустя изрядное время я начал понимать, что такой пробел в задании происходит оттого, что у каждого всегда предполагается естественный интерес к тому, что можно назвать моралью у инозвездных цивилизаций. Между прочим, как раз наши странствования в Галактике привели к тому, что проблемы, называвшиеся философскими, стали вписываться в навигационное задание, – и я сам торжественно внёс в кодекс астронавигатора некоторое их число. Может быть, вас позабавит, что именно Иван Комнин сказал мне потом с удивлением: «Арн, в древности философия считалась служанкой богословия, а ты ныне превращаешь её в технический раздел астронавигации». Я на это хладнокровно ответствовал: «Наоборот, техническую астронавигацию довожу до высоты общегалактической философии!»
Но повторяю, до такого понимания оставалось совершить много рейсов, а в те дни все душевные переживания, выходившие за рамки вписанных в рейсовый паспорт, казались мне психологическим излишеством, чуть ли не нарушением служебной дисциплины. Я бы соврал, если бы сказал, что размышления Ивана сколько‑нибудь поколебали эту мою позицию. Но я совершил бы и просчёт, отрицая, что разговор с Иваном одновременно вызвал во мне какие‑то смутные сомнения, усилившиеся вскоре настолько, что я попытался рассеять их строгими предписаниями новых рейсовых назначений.
Дело в том, что Иван нашёл слушателей гораздо благодарней меня. Анна Мейснер сочувствовала Ивану, даже когда остальные от него отмахивались. И она, по мере того как убийственный груз первого корабля становился все доказательней, все чаще с восторгом говорила о благородстве преследователей. В салоне горячо толковали о высоком навигационном задании, воодушевлявшем миллионы лет назад погибших астронавтов. У меня создалось впечатление, что разговоры такие как бы специально предназначались для меня, – достаточно мне было появиться в салоне, чтобы они разгорелись.
Однажды я потерял терпение и поинтересовался, чего, собственно, Иван и Анна от меня добиваются. Иван промолчал. Анна воскликнула:
– Арн, неужели тебя не тянет познакомиться с благородными восьмирукими?
– Я познакомился с их трупами, Анна, и не вижу возможности продолжить дальше наше знакомство.
Хаяси высоко поднял брови над слегка раскосыми глазами. Он, естественно, не мог упустить случая поиронизировать.
– Не ожидал, чтобы капитан сверхмогущественного галактического крейсера «Икар» видел так мало возможностей в предписанном нам свободном поиске.
Я повернулся к молчаливому Михайловскому – в дискуссиях он почти всегда предпочитает отделываться сочувствием и улыбками, обращёнными поочерёдно ко всем спорящим.
– Фома! Не сомневаюсь, ты уже проделал нужные вычисления. Сообщи, откуда и с какого отдаления стартовали оба корабля.
Михайловский объявил, что, принимая продолжительность полёта в два миллиона лет, а скорость и направление считая неизменными, он рассчитал, что корабли стартовали с отдаления в три тысячи световых лет по оси от созвездия Стрельца на нас.
– Сейчас я покажу вам, какие вижу огромные возможности в свободном поиске и как эти блестящие возможности безжалостно пресекаются нашим начальством, – сказал я сердито. – Иван, ты сам передашь мою ротонограмму Мареку.
В ротонограмме я извещал Латону, что нас очень заинтересовала цивилизация восьмируких астронавтов и мы просим «добро» на поиски звёздных гнездовий этой цивилизации. Как я и предполагал, Марек откликнулся категорическим отказом. Он не ограничился простым запретом, а потребовал, чтобы мы срочно демонтировали что можно с оставшегося корабля, если нельзя его целиком переместить в наш трюм, собрали остатки уничтоженного и возвращались на Латону. Это было больше того, что я ожидал. Видимо, что‑то на базе случилось. Марек любил наваливать трудные задания, бесцеремонно – с улыбкой и шуточками – подстёгивать нас, но, когда поиск шёл, не запрещал уже начатого дела: обследование сохранившегося корабля он не прервал бы без важных причин.
– Танцы, увлечения, интрижки… Перестань кривляться, Кнут Марек! Ещё одно слово в этом роде, и я от восторга начну плясать на твоём столе.